Улыбайся! (СИ)

— Чем ты занимаешься? — стараюсь беззаботно спросить я.

— Готовлюсь к лекции и к семинару.

— Феликс, пообещай, что не будешь больше до меня докапываться на семинарах!

— Хрен тебе! Надо же оставлять себе хоть какое-то удовольствие в жизни! Ты лучше займись теорией! «Предварительная проверка и расследование». Вот у меня есть электронный учебник в ноуте, работай!

— Ммм… — грустно загудел я, — а ты что будешь делать?

— А я буду собирать скорлупу, которую ты вчера разбросал! А потом в душ и спать! А ты робь!

Я согласился почитать учебник, да еще и какие-то практические работы, которые он нам на семинарах будет предлагать. Я даже погрузился в примеры мыслительного моделирования преступления и поржал над «сборником ляпов» в надписях образцов у оперативных работников, который тоже нашелся у него в ноуте. Феликс ползал туда-сюда, действительно собирал весь мусор. Потом он, стоя у подоконника, листал какой-то старый пожелтевший перекидной календарь, скрепленный резинкой, и то ли пыхтел, то ли всхлипывал, еще сходил в душ и теперь улегся за моей спиной, пахнет водой и мылом. Когда я насытился криминалистикой, было уже двенадцать. Закрываю ноутбук и смотрю на Феликса. Притворяа-а-ается! Я уже усвоил: не улыбается он только во сне, а сейчас, хотя глаза и закрыты, уголки рта вверх смотрят!

Я длинно и сладко потянулся, похрустывая позвонками, выключаю свет и решаюсь на робкую атаку. Лезу под плед и тихо, но внятно говорю:

— Филипп, подвинься!

Он, казалось, не отреагировал, глаза не открыл, подвинулся и повернулся ко мне спиной. Я дышу ему в шею, жду реакции. Нет реакции. Тянусь к нему, обнимаю за живот. А он цап за руки и отталкивает их, выдавливает из себя:

— Доволен собой? Пинкертон! Если ты еще раз так меня назовешь, я выкину тебя не только из этой комнаты, но и из института!

Ни хрена! Выгонит он меня из этой комнаты! Выгоняльщик! Уже не сможет! Филипп-Феликс! У тебя психологические стены настроены! А я урбан-альпинист со стажем. Все существующие скалодромы с Мишкой облазили, на пару высоток забирались. Перелезу и твою защиту! Сломаю, как бы ни было тебе больно! Мир без красного цвета и без настоящей улыбки бледен и ритуален, как похороны. Жить событиями девятилетней давности ужасно, поймаем клоуна, разобьём стены! Выгонит он!

— Не выкинешь, — шепчу я в маленькое ухо, мои дреды падают на его виски и щеки, — впустил в свою жизнь, а теперь уже я решаю, когда мне уйти. А я пока не собираюсь…

Он не отвечает. Поворачивается на живот, скрывает свое лицо в подушке и затихает. Больше не двигается. Я долго не могу заснуть, слушаю его. Слушаю звуки за окном: редкие машины, одинокие запоздалые прохожие цокают каблуками, истеричный ниочемный лай собаки. Слушаю звуки за дверью: лифт, легкие шаги, оп! Дверная ручка поплыла вниз до упора. Я соскакиваю! К двери, блин! Что за замок? Где ключ? Еле нашел! Шумлю, скрежещу, открываю, никого в коридоре нет… Ни тени, ни запаха, ни послания, ни звука! Всё спит. Может, мне показалось? Приснилось?

Утром обнаружил, что всё же я обнял его во сне, навалился, спрятал левую руку у него подмышкой, сложил ногу на него, уткнулся в его шею. И не стыдно ни фига! Сходил в душ, вскипятил воды для чая, бужу Феликса. У того нет настроения, помнит вчерашнее, улыбающийся зайка с грустными глазами. Завтракаем остатками пиццы, сидя нога к ноге, подбираем крошки с табуретки. Я прошу Феликса быть осторожным, не выходить из института без меня, дождаться, чтобы к Панченко поехать вместе.

До вуза доехали рука в руку. Но на крыльце я его отпустил, пока студенты и преподы не увидели это откровенное безобразие. Не объяснять же каждому, что так надо. Я дождался Азата и торжественно отсидел три пары. На третьей — мой любимый семинарист. Делает вид, что меня не замечает, спрашивает других, козявка аспирантская! Пришлось тупо без разрешения встревать, зря что ли я вчера изучал его учебник! А потом еще и практические задачки решали! Блин! Те самые! Я блещу! Получаю высшие заячьи баллы.

— Тебе хоть стыдно? — спрашивает меня Феликс, когда мы выходим из института.

— Неа! Я же разобрался в теме!

— Люди на сцену через постель попадают, а ты оценки через постель получаешь! Ме-е-елко!

— Но-но! Мои оценки честные!

Следственная группа Панченко за пару дней свыклась, что я всегда рядом. Дмитрий Сергеевич даже шутил по поводу внеочередной учебной практики. Типа поможешь поймать урода — зачтут за практику на отлично! Кроме айтишника Морозова к группе была прикреплена Лариса Дубинкина, тоже следователь, работали эксперты. Но прорывов не было. Анатомы выяснили, что убийца жертв не кормил то время, что держал у себя. По-видимому, поил сладкой водой или морсом; обнаружены следы уколов. Но в крови химикатов нет. Очевидно, физраствор и глюкоза. Клоун знаком с медициной, может внутривенную инъекцию поставить! Феликс сказал, что в Нижнем одну из жертв клоун вырубил уколом в яремную вену! Ничего себе точность и хладнокровие! Но каких-то недоступных медикаментов он не использовал ни разу. Все жертвы находились несколько дней связанными по ногам и рукам. О веревке ничего особенного нельзя сказать, обычная бельевая. Узлы из армейской практики, но не морские. Эксперты говорят, что насиловал не множество раз, а один-два, всегда жертва лежала спиной на твердой поверхности, смотрела в глаза убийце. Кровь по телу размазывалась в перчатках. В последнем случае эксперты сообщили, что на теле следы копоти. Видимо, убив жертву, сжигал все улики совсем рядом: одежду, презервативы, перчатки, телефон, скрипку… Дым и копоть осели на безжизненное тело, прах к праху.

Видел, как к Панченко приходили родители Никиты. Мать, маленькая полная женщина с черными кругами под глазами, молчала, обхватив себя руками, вцепившись в пальто белыми старыми пальцами. А отец, красивый, статный мужчина с увесистым подбородком времен советских плакатов, говорил. Они просили передать тело для захоронения. Отец зарыдал. Панченко забегал по кабинету в поисках успокоительного. Звонил судмедэкспертам. Пообещал ускорить. Еще разговаривал с родителями. Но ничего кроме того, что их мальчик неиспорченный, нежный и невинный, Панченко не услышал. Когда родители ушли, следственная группа, наверное, на полчаса погрузилась в гробовое молчание. День закончился тем, что Морозов притащил прямо в здание прокуратуры бутылку водки. Мы раздавили её на четверых — Панченко за рулем, он нас еще потом до дома развозил, а за Ларисой Дубинкиной муж приехал.

Весь следующий день обходили соседнюю с нами общагу, выясняли, кто живет напротив наших (наших!) окон, не приходил ли кто в гости, не стоял ли кто в коридоре посторонний. Ничего! Лариса Дубинкина ездила на осмотр угнанной и брошенной белой мазды, найденной бдительными горожанами. Но машина «не наша», угнали дурные подростки. Других белых автомобилей у гаишников в угонах на август не числилось: оказывается, черные машины уводят во много раз чаще.

***

Через две недели после обнаружения хоронили Никиту Хромова. И я, и Феликс, и Панченко тоже там были. Мальчик лежал в гробу с платком на рту. Народу было много, очень много. Много журналистов, которые фотографировали издалека, не лезли на рожон. Приехал мэр с огромным букетом лилий. Рыдали учителя, сбившиеся в одну общешкольную кучу. Атмосфера давящая. В зале прощания играл Альбинони. Отец, мать и бабушка Никиты стояли, навалившись друг на друга, будучи сами мертвецами. И только младшая сестренка Никиты была жива — шарила глазищами по соболезнующим, крутила испуганно головой, вставала на носочки, заглядывая в лицо мертвого брата, вжимала шею обратно в толстый воротник черного вязаного платьица. Вдруг девочка увидела Феликса, дернула локтем отца и показала на него. Убитый горем мужчина повернулся в нашу сторону, зло прищурился. И я понял почему: Феликс улыбался… Я поволок парня вон.

Мы шли пешком, хотя это очень далеко. Нужно, чтобы запах смерти выветрился, чтобы чужие слезы на наших щеках высохли. Не договариваясь, завернули в магазин и купили чекушку. Пили без всего в парке, рискуя нарваться на патруль, занюхивали желтой павшей листвой, упоительно пахнувшей осенним увяданием, все-таки запахом жизни. Пили, попеременно прикладываясь к горлышку, и не разговаривали. Вдруг Феликса согнуло, он обхватил голову и затрясся. Он плачет? Без слез и с улыбкой! Боже мой! Бедный заяц! Бедный мой заяц! Прижимаю его к себе, хлопаю по плечу, прижимаюсь щекой к его белой макушке. Отрываю его, смотрю в бирюзовые глаза — они с пепельным ободком, это такой траур. На его лбу отпечатки от молнии на моей куртке. Это так… так… мило, так по-детски, так по-девичьи… Решаюсь и целую его в губы, мягко и кратко. Без втирания в десны. Губы соленые и безвольные. Я хочу еще, но он мотает головой: нет.