Камни на дороге (ЛП)

— Обычно, они не так плохи, — ответил он. — Не знаю, что нашло на маму. Она может быть очень злой, когда хочет, но она никогда не разговаривала ни с кем из моих друзей так, как говорила с тобой. То, что она сказала про Ноя…

— Забудь об этом, — произнёс я.

— Напоминает мне о тех временах, когда я принес домой щенка. Она так злилась и наговорила столько плохих вещей, пытаясь заставить меня отдать щенка, но спустя некоторое время привыкла и вела себя так, будто никогда ничего такого не говорила.

— Я не переживаю об этом, — сказал я.

— Прости за то, что она сказала о Ное. На самом деле, думаю, он ей нравится.

— А так и не скажешь.

— Если ты когда-нибудь задавался вопросом, почему я такой взвинченный…

— Постоянно, — с улыбкой отозвался я. — Но я видел и похуже. Поверь мне, Джеки.

— Не называй меня Джеки.

— Как тебе малыш-Джеки?

— Я не шучу, Кларенс! — воскликнул он.

— Ладно, хорошо, — ответил я.

— Не знаю, как мы пройдём через это.

— Один день позади, осталось ещё тридцать, — сказал я. — Вот как.

— Серьёзно, я не знаю, как…

— Шаг за шагом. Переживания не помогают.

— Я знаю, но…

Дверь в спальню внезапно открылась, и появился Ной с беспокойством в глазах. Он был в трусах, и я уловил запах мочи.

— Хотел бы я, чтобы он научился стучать, — пробормотал Джексон, хватаясь за край простыни, чтобы прикрыть свой пах. Он был настоящим христианином, когда дело доходило до наготы, эту черту в нём я находил довольно непонятной. Я общепризнанно был довольно-таки слишком свободным в этом плане, так и не научился должным образом стыдиться себя и своего тела.

Папочка? — произнёс Ной.

Что такое? — спросил я.

Можешь подойти сюда?

Он ушёл так же тихо, как пришёл.

— Что теперь? — спросил Джексон.

— Он, должно быть, снова намочил кровать, — сказал я.

Джексон нахмурился.

Я надел боксеры и прошёл по коридору в спальню Ноя.

Прости, — прожестикулировал Ной со страхом в глазах. Он стоял рядом со своей кроватью, которая хорошо промокла за ночь.

Всё нормально, — ответил я.

Он перевёл взгляд в сторону главной спальни.

Джей разозлится, — прожестикулировал он, назвав Джексона Джеем, а не используя жест “папа”. Он делал так только тогда, когда переживал, что Джексон будет на него злиться. Внезапно он переставал быть “папой”, меняясь на более формального “Джея”.

Как ты себя чувствуешь?

Ной пожал плечами.

Голова болит? — спросил я.

Он покачал головой.

Я проверил его лоб; жар прошёл.

Дай я заберу, — прожестикулировал я, указывая на его мокрое бельё.

Не рассказывай ему, — прожестикулировал Ной, протягивая улику своего преступления. Он нервничал, волновался, побледнел.

Не переживай об этом.

Я не хочу, чтобы он считал меня маленьким.

Ты не маленький.

Я не специально это сделал!

Всё хорошо.

Прости, папочка! — в его глазах появились слёзы.

Всё хорошо.

Он стоял на месте, опустив голову, наполненный странной вялостью.

Почему бы тебе не надеть шорты? — предложил я.

Он с отчаянием огляделся в поисках своей одежды, которую оставил разбросанной на полу, будто задание решить, какую пару шорт надеть, было слишком запутанным, слишком ошеломляющим.

Я замечал это в нём и раньше — эту парализованность, этот взгляд замешательства из-за простейших вещей. Джексон говорил, что я нянчусь с ним, когда принимаю такие решения за него, и, возможно, он был прав, так что теперь я ждал, чтобы посмотреть, что сделает Ной. Он продолжал оглядываться, кусая нижнюю губу, с видом страдания, практически страха.

В чём дело, милый?

Он посмотрел на меня беспомощным взглядом, прижимая руки к груди. Я протянул ему пару шортов.

Я стянул простыни с его кровати и скомкал их. Он пошёл за мной в прачечную, одной рукой цепляясь за резинку моих боксеров, будто чтобы убедиться, что я не уйду. Он продолжал липнуть ко мне, пока я загружал стиральную машину.

Джей будет злиться?

Он просто беспокоится за тебя, вот и всё.

Прости! Я не специально это сделал!

Он выглядел несчастным, смущённым.

Ты в порядке?

Он несчастно пожал плечами.

Я проверил его лоб, его грудь. Хоть ему было почти двенадцать, он не развивался так, как другие мальчики. Он по-прежнему выглядел на семь или восемь лет, с тонкими руками и ногами, тощим животом, его голова была слишком большой для тела, зубы — слишком большими для рта, грудная клетка выглядела такой хрупкой, что я боялся, что кто-то может надавить на неё слишком сильно и сломать ему ребро. Половая зрелость определённо была на подходе, но я ещё не видел никаких её признаков в его физическом развитии. У него были крошечные светлые волоски на руках и ногах, но на этом всё. Никаких прыщей. Никакого намёка на волосы на лобке или под мышками, или усов. Так как дети в эти дни достигают половой зрелости намного раньше, я начинал переживать.

Что-нибудь болит? — спросил я.

Он покачал головой.

Тебе вчера было плохо. Сейчас ты в порядке?

Он пожал плечами.

Голова болит?

Нет, — сказал он.

Живот?

Нет.

Что-нибудь ноет или болит?

Нет.

Голова? Горло? Тошнота? Нос заложен? Озноб? Жар? Боль в суставах?

Нет, нет, нет. Ничего такого.

Тогда что?

Но он не знал.

Затем он расплакался и обвил меня руками, открыто желая, чтобы его обняли, прижали к себе, понянчили, желая чувствовать кожу. Это был ещё один вид детского поведения, который недавно вернулся. Я подчинился, чувствуя в животе ужас, тот же ужас, какой чувствовал, когда он был младше, пока боролся с демонами из своего детства метамфетаминового ребёнка, которые преследовали его долгое время после того, как мы разобрались с зависимостью, и которые вполне вероятно могли преследовать его всю оставшуюся жизнь, по словам врачей. Рождение с метамфетаминовой зависимостью не прошло бесследно для его мозга, для его физического и эмоционального развития, даже для его духа и его души. Это оставило глубокие, неизмеримые шрамы.

Он уткнулся головой в изгиб моей шеи, прижимаясь ухом к моему горлу, чтобы чувствовать вибрации, пока я говорю, обвивая руки вокруг меня и крепко держась. Его дыхание замедлилось, и он успокоился, будто моя тёплая кожа была каким-то наркотиком или антидотом для его странного вида боли.

— Всё хорошо, милый, — ворковал я ему на ухо. — Папочка рядом. Папочка всегда будет рядом.

Я применял к нему все виды любви, шепча милые пустяки, зная, что он не сможет ни услышать, ни понять ничего, что я говорю, но не в этом был смысл. Он время от времени поворачивал голову, чтобы приложить к моему горлу другое ухо, впитывая вибрации.

Я взял его на руки и отнёс на кухню, ходил по кругу и тихо пел. Он был уже слишком большим для такого обращения, двадцать три килограмма, и это число росло.

Джексон, в одежде для бега, прошёл на кухню и окинул нас беспокойным взглядом.

— С ним всё хорошо?

— Не знаю, — признался я. — Может быть, ты сможешь его немного подержать?

Я попытался протянуть его Джексону, но Ной не соглашался.

— Нет! — пробормотал он своим неуклюжим, громким голосом, крепче обвивая руками мою шею и зажмуривая глаза, как делал тогда, когда боялся и не хотел видеть, что происходит.

— Ты слишком большой, малыш, — сказал я, зная, что он меня не услышит. У меня было такое чувство, что мои руки вот-вот вывернутся из суставов.

Я попытался опустить его, но от этого он ещё сильнее расплакался, так что я вышел в гостиную и уселся с ним в кресло. Я не мог сосчитать, сколько раз мы сидели в таком кресле за последние одиннадцать лет, обнимаясь, кожа к коже.

Джексон, с глазами полными молчаливого неодобрения, протянул мне плед, накинутый на спинку дивана, чтобы я мог укрыть Ноя.

— Я могу снова опоздать на работу, — сказал я.

— Твой босс тебя убьёт, — ответил он. — Или ещё хуже, он тебя уволит.