Опыт воображения. Разумная жизнь (сборник)

— А.

Они пожали друг другу руки.

— До свидания, — сказали они, — до свидания.

— Займусь твоими детьми лет через десять. Так и бывает, знаешь ли.

— Боже упаси, — вырвалось у Флоры.

Она выбежала навстречу ветру. Прилив наступал на каменистый пляж, крутил гальку, швырял на дорожку для променада. Флора вдруг поняла, что ее нежелание ехать в Индию так же сильно, как эта мощь прилива. Она мало что узнала из журналов у дантиста. Там были свадебные фотографии Мэбс. На них — Ангус, Милли, Космо. Потом Космо среди выпускников на балу в Оксфорде с девушкой, Хьюберта не было. Свадьба Таши, похожие снимки, подружки невесты, и где-то на заднем плане — Космо, а на переднем Хьюберт с грозным видом. В „Филд“ — письмо Ангуса о поденке — бабочке-однодневке, — фотография Милли в фас с Бутси на поводке. Сообщение в „Таймс“ о рождении ребенка у Мэбс, он появился чуть ли не через восемь месяцев после свадьбы, и о сыне Таши, он родился через год после свадьбы. Джойс объявила о помолвке с каким-то венгром, а потом, через шесть месяцев — сообщение о расторжении. Как-то в „Скетч“ она увидела фотографию своего отца на охоте, в тропическом шлеме, с ружьем, возле убитого тигра. Такой вот привет из Коппермолта.

Разумнее всего было бы забыть Коппермолт. Флора не получила приглашения от Мэбс на свадьбу, и Милли не написала обещанного письма. Флора не особенно его и ждала, после того как Фелисити Грин, вдруг свернув с дороги, заехала к Ирене Тарасовой на Бошам-Плейс, чтобы заказать Флоре платье, за которое заплатит Милли.

Уворачиваясь от фонтанов брызг на набережной, Флора вспомнила первое впечатление от апартаментов Тарасовой в Лондоне. Не так уютно, как в битком набитой вещами тесной комнате в Динаре, но пахнет богатством. Ирена стала интересной, рассталась со своей застенчивостью, скучная атмосфера Российской империи куда-то исчезла, хрустального шара, триктрака, карт, Князя Игоря не было, вместо всего этого — фотография Ленара, заснявшего английскую графиню, приближенную к королеве.

Флора наотрез отказалась от платья.

Она с удовольствием вспомнила испуг Ирены, а раздражение Фелисити Грин — с ликованием. Фелисити так разозлилась, что высадила ее вместе с чемоданом на станции Ватерлоо и отправила дальше на поезде. Вскоре после этого была напечатана не слишком восторженная рецензия на роман Фелисити в „Таймс“. А не был ли главным уроком Коппермолта совет Нигела? Пока Флора ждала поезд, оставшись одна, без Фелисити, она купила свой первый номер „Таймс“.

После несколько холодной встречи с Иреной их отношения возобновились. Во время поездок в Лондон в каникулы девочкам разрешалось ходить в музеи; Флора вместо этого забегала к Ирене, узнать пикантные новости, которые могли обронить Мэбс и Таши, приходя на примерки, о Хьюберте и Космо. Поскольку Долли, в девичестве Шовхавпенс, тоже шила у Тарасовой, она могла сообщить что-то о Феликсе. Флора вовсе не обмирала от счастья, нанося эти визиты Тарасовой, лучше всего было бы забыть Коппермолт — его обитатели ее забыли, иногда, случайно приходили открытки, но их не стоило воспринимать как память.

Несколько месяцев спустя пришли открытки из Венеции и Кицбюля от Мэбс и Таши, они проводили там свои медовые месяцы. Случайная открытка Джойс из Нью-Йорка. Открытка из Парижа, подписанная: „С любовью Хьюберт и Космо“. „Мы помним, что ты хотела узнать адрес Тарасова, вот он“. Несколько месяцев спустя друг за другом пришли карточки из Афин, Рима, Будапешта, Берлина, Стамбула, и все подписанные „Космо и Хьюберт“ или „Хьюберт и Космо с любовью“. Любовь через почтовую открытку с картинкой — так же недостойна, как и неумение скрывать свои чувства. В отпуске люди пишут открытки обычно в ожидании официанта, который принесет кофе. Она помнит, что итальянская гувернантка делала именно так. Флора посылала в ответ свои открытки с видом пирса или долины за городом, и они ничего не значили. Ей бы хотелось послать открытки с каким-нибудь намеком (такие она видела летом), полные двусмысленностей, но учительница заметила бы, что она покупает, и отняла бы как неприличные.

Теперь над ней грозно и неизбежно нависла Индия, мать прислала Ирене список платьев, которые Флора должна привезти с собой: три вечерних, три дневных, одно для вечеров в саду и два для тенниса. Она выбрала цвета, предусмотрев, чтобы все они были разные и такого фасона, который легко скопировать местным индийским дешевым портнихам. Флору никто не спрашивал, чего она сама хочет. Она подняла камешек и швырнула его в море.

— Ненавижу свою мать! — закричала она ветру и вспомнила Таши в первый день в Коппермолте, пожелавшую, чтобы с ее матерью случилось что-нибудь ужасное.

Ирена на примерке, что-то подкалывая и затягивая, удивлялась: размеры Флоры и Виты совершенно совпадали.

— Стой спокойно, Флора, подтянись. Твоя осанка не так хороша, как у твоей матери. Ты сутулишься.

Флора хмыкнула.

— Осанка, — сказала она презрительно. — Да она эти платья оставит себе, а я в два счета получу копии.

— Да ты что! — воскликнула Ирена, когда до нее дошло. — Что ты выдумываешь?

Флора хмыкнула.

— Я знаю, что так и будет.

— Да, я шила точно такое же платье Мэбс. Она снова про тебя спрашивала. Повернись и стой спокойно. Я хочу заколоть подол.

Флору не обманешь. Мэбс известен ее адрес. „Что ж, с глаз долой, из сердца вон“, — подумала про себя Флора, не уклоняясь от этой неприятной мысли, сравнивая ее с той любовью и добротой, которую узнала в Коппермолте.

Держась за холодный поручень на набережной, стоя над мрачным, отвратительным морем, она от всей души желала, чтобы никогда не видела Коппермолт, не влюблялась в Феликса, Космо и Хьюберта. Если бы не было этого периода жизни, она бы спокойно смотрела на поездку в Индию, на встречу с родителями, подчинилась бы их образу жизни, но, поскольку это было, Флора чувствовала себя потерянной, чужой, злой. Вцепившись в железный поручень, она кричала ветру:

— Я злая! — И для большего эффекта: — Я пропащая! — Потом побежала по набережной, к холму, мимо игровых площадок, к школе, где завтра другие девочки, любившие своих родителей и скучавшие по ним, жаждавшие встретиться с ними, выйти замуж за подходящих молодых людей, вернутся после каникул.

Директриса послала за Флорой.

— Садись, Флора. Я получила письмо от твоего отца. — („Он пишет так сухо и скучно. Я с большим трудом отвечаю на его письма. А моя мать еще хуже, все про какие-то вечера в клубе, про людей, которых я не знаю, она даже не понимает, что я в восторге от латыни, математики и мне интереснее узнать хоккейный счет, чем что-то еще“.) — Флора, ты меня слушаешь?

— Да.

— Невеселые новости.

— О?

— Страшноватые…

— ?

— Тут и тебе письмо.

— Спасибо. — Флора взяла письмо. („Марки хорошие, хотя Бланко, без сомнения, усмехнулся бы над короной Империи. Почему я зову его Бланко? Он Хьюберт“.) — Что… — казалось, директриса страдает. („Хорошая женщина, я всегда любила ее. Ну, любила, может слишком сильно, но она гораздо лучше других“.) — Что, мисс, — и она схватила отцовское письмо.

— Твою мать укусила бешеная собака. — Директриса подалась вперед, ее добрые близорукие глаза светились сочувствием. — Собака была бешеная, — она подчеркнула это слово, будто Флора совсем дурочка.

„Но я не дура, — подумала Флора, почувствовав, что в горле что-то сжалось, а кровь стучала в ушах. — Не дура“.

Она крепко вцепилась в письмо отца.

— Бедная собака, — прошептала она.

— Конечно, твоя мать поправится, — пообещала директриса, — я думаю, лечение ужасное, но…

— Уколы в живот, — Флора смотрела прямо на директрису. Было ли это то ужасное, что предсказала Таши? — Но это еще не то, чего не пожелаешь врагу! — закричала она. И потом: — Я должна извиниться, — сказала Флора, — за крик.

— Понятно, — кивнула директриса, гордившаяся тем, что наделена даром понимания, — я сочувствую тебе. — Но на самом деле она не понимала Флору, и от женщины исходило чувство самоудовлетворения и облегчения. Ну что там еще может быть? Нечего быть такой впечатлительной.