Рыцарство (СИ)

  Несколько минут он лежал на постели, бессмысленно оглядывая оконные витражи, откуда лился утренний свет. Под окном запел горлодёр-петух, и Амадео забормотал покаянную молитву от ночных осквернений. Он не чувствовал своей вины, ибо не имел блудных помыслов, но вина его была в горестных сожалениях, тотчас угнездившихся в душе, сожалений о несбыточности прочувствованной сладости. Амадео понимал, что приснившееся - отзвук в его душе вчерашних впечатлений, но полагал, что сможет отрезвить себя тем, что грезы пусты...

  Но вообще-то Амадео не понимал себя. Как? Почему? Где проходит та таинственная грань, за которой либо единение двух душ, либо их расставание? Ведь единый раз, только однажды в ранней юности его душа вдруг вспыхнула, воспылала - и была безжалостно угашена. Но почему полудетское презрение юной красавицы Изабеллы так глубоко вонзилось в его душу и так повлияло на него, тогда восемнадцатилетнего? Почему он не может забыть её?

  Но нет, покачал головой Амадео, не её, ибо что он сегодня знал об Изабелле Ортинари? Ничего, да и не хотел знать, но девица осталась памяти именно жгучей болью отказа. С тех пор он уже двенадцать лет неизменно при виде любой женщины по-монашески опускал глаза в землю и хранил молчание. Сегодня он, магистр семи свободных искусств трех университетов, считался признанным авторитетом и чудом учености. На его лекции стекались сотни, многие мудрые советовали ему посвятить себя Церкви - и только отец заклинал не принимать монашество, да мать умоляла не оставлять их с отцом одних под бременам одинокой старости.

  Тогда, на пике пережитой боли, Амадео сказал Господу, что никогда больше не откроет сердца ни одной женщине, никогда не поставит свою мужественность в положение просителя перед женщиной. Он не женится никогда, решил он, и тем большее усердие проявлял к наукам. И вот, Господи, ему скоро пробьёт тридцать. Плотские тяготы томили, положение же единственного сына обязывало, но Амадео упорно помышлял о монашестве. Нужно было решиться на что-то, но он бессмысленно оттягивал время принесения последних обетов, уступая уговорам матери. Однако, - сколько можно тянуть?

  Амадео поднялся.

  Пора было подумать и о других вещах. В дом Реканелли давно был принят человек Чентурионе, но пристроить его удалось только кастеляном - это ограничивало его передвижения и возможности, но ничего иного не вышло. Пробравшись через лаз за винной лавкой в дом Дженнаро Лангирано, лазутчик подтвердил все опасения Амадео. Господа в последние три месяца постоянно уединяются в дальних комнатах, лишь раз удалось подслушать часть беседы, да, речь шла об убийстве Чентурионе.

  Что ж, ничего иного и ждать не приходилось. Напряжение Лангирано, едва он узнал от Рустиччи о заговоре, сейчас спало. Северино и Энрико способны защитить и оберечь друга, они предупреждены. Но на сердце было все равно тягостно.

  Амадео был человеком чести и благих помыслов. Ему внутренне претило все, отклонявшееся от Божественных заповедей, он не любил низость, в последние годы, как ему казалось, заполонившую души, но он понимал: все, что ему дано, - это не опуститься самому в мерзость порока, не загрязнить душу, устоять в Господе. Сведения о заговоре против друга не ожесточили, но удручили его пониманием чужих греховных замыслов и угрозы гибели Феличиано, но он не склонен был кликушествовать. Книги выучили его мудрости. Извечно наряду с примерами высокой доблести и праведности, история хранила свидетельства чёрной злобы, преступных наклонностей, порожденных гордыней и завистью. Глупо сетовать на нравы. Каждый сам искушается своей нечистотой, и каждый способен с помощью Господа преодолеть свою нечистоту.

  ...Амадео медленно шел по Монастырской улице, хмурый и сумрачный, и вдруг его окликнули. Он поднял глаза и с удивлением увидел Энрико Крочиато, который сопровождал Чечилию Чентурионе и Делию ди Романо, направлявшихся на прогулку. Чечилия была в прекрасном настроении, держала за поводок рыжего сегуджо по кличке Шельмец, Бирбанте, и глаза её лучились. Делия же, окинув мессира Амадео тоскливым взглядом синих глаз, поприветствовала его и замолчала.

  -А это правда, что вы магистр семи свободных искусств, мессир Лангирано? - кокетливо вопросила Чечилия, искоса взглянув на Делию. И когда он кивнул, поинтересовалась, - и что это значит?

  Мессир Амадео, чувствуя странное томление возле этих красавиц, любезно пояснил, что в семь свободных искусств входит курс Trivium, это грамматика, риторика и диалектика, иначе называемая логикой, и Quadrivium, состоявший из арифметики, астрономии, музыки и геометрии. Только и всего. - Объясняя это, он старался не поднимать глаза на девиц, ибо хотел спать спокойно.

  Чечилия же удивленно спросила.

  -Это же сколько книг прочитать надо, чтобы все это освоить?

  Мессир Амадео улыбнулся.

  -Не так уж и много, синьорина. Для освоения латыни нужно читать Присциана, Доната и 'Doctrinale' минорита Александра de Villa Dei, там в 2660 гекзаметрах изложены учение о словообразовании, синтаксис, метрика и просодия латыни. После этого ты - bene latinisare, хороший латинист. Риторика развивает навык в версификации и в составлении официальных актов, грамот и писем. Изучается она по Аристотелю, 'Ars dictandi' Боэция и 'Poetria nova' Годофреда Английского в 2114 гекзаметрах. Третий предмет тривия, диалектика, тоже изучается по Аристотелю. Что до квадривия, то арифметика изучается по книге Иоанна Сакробоско 'Tractatus de arte numerandi'. Изучается и учение о пропорциях Фомы Брадвардина и Альберта Саксонского и оптика - по 'Perspectiva communis', францисканца Иоанна Пекама, в геометрии царит Эвклид, музыка - это изучение звуковых интервалов по Иоанну де Мурису.

  -А вы, мессир Крочиато, - неожиданно обратилась Чечилия к Энрико, - хоть чему-нибудь такому обучены?

  Тот лениво кивнул.

  - Я шесть лет провел в Падуе, дорогая Чечилия, но едва лишь получил степень лиценциата, как решил, что для меня этого вполне достаточно.

  -Ну, ещё бы, образование требует усердия и настойчивости, а вы, наверняка, усердны были только в ночных шалостях с молодыми падуанками...

  Энрико возмущенно запротестовал, но тут Бирбанте резко дернул поводок, выражая недовольство тем, что выведшие его гулять не дают ему порезвиться, вырвался и помчался к лужайке. Чечилия и Энрико ринулись за ним.

  -Такое образование не столько обогатит, сколько изощрит ум, оно не познакомит с жизнью, не научит любить Бога, - задумчиво и грустно обронила тем временем Делия ди Романо.

  Мессир Амадео Лангирано в изумлении поднял глаза на девицу. Он растерялся.

  -Это верно, но после изучения 'тривиального' и 'квадривиального' циклов некоторые все же приступают к изучению высших наук - права, медицины и богословия...

  - И вы посвятили себя науке?

  - Почему нет? 'Nulla est homini causa philosophandi, nisi ut beatus sit', что означает...

  - 'У человека нет иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству', - вяло перевела и одновременно прервала собеседника Делия ди Романо, и пояснила ошеломленному мессиру Амадео, - мой брат - доктор богословия, он от скуки учил меня латыни. Да только вздор это всё, - зло обронила Делия. - Богословствовать можно от избытка блаженства, а вот философствуют только от скуки или по глупости...

   Глаза Амадео заискрились. Вести дебаты с женщинами ему доселе не приходилось.

  -И вы можете это доказать, синьорина?

  - Ei incumbit probatio, qui dicit, non qui negat. Докажите обратное, мессир магистр.

  Амадео снова растерялся. Он видел, что девица явно в дурном настроении, огорчена чем-то столь же сильно, как и накануне, но причин её горести не знал. Однако латынь девица понимала - видимо, Раймондо и впрямь заняться было нечем, как на досуге сестрицу обучать.

  -Вы правы, богословие позволяет забыть жизнь ради Бога, философия, а она всего лишь служанка богословия, сама по себе может только помочь забыть горести жизни, научив видеть в них тщету, - мягко уронил он.