Возвращение в Мэнсфилд-Парк

Должно быть, милая Фанни, Вы задаетесь вопросом, к чему все это; я так и вижу Ваш удивленный взор. Неужто Вы забыли своего давнего друга Мэри Крофорд, с которой некогда провели так много часов в приятных, а иной раз весьма для нее поучительных беседах, бродя по тенистым аллеям Мэнсфилдского пастората? Неужели забыли, сколь бессовестно и эгоистично я лишала Вас удовольствия проехаться верхом на Вашей кобылке, желая безраздельно наслаждаться Вашим обществом в те драгоценные летние дни? А помните ли Вы бал в Мэнсфилде? Мы тогда столько танцевали, что истрепали туфли до дыр! Вы были царицей бала, Фанни, мне и теперь вспоминается Ваше белое платье со сверкающими крапинками, золотая цепочка у Вас на шейке и… одно бедное сердце, бившееся единственно для Вас и отвергнутое Вами! Но не стану дразнить Вас, добрая моя, нежная Фанни; в жизни, несомненно, все происходит как должно, и в этой великой лотерее Вам достался приз куда более драгоценный, нежели мой бедный своенравный братец, который по сей день остается холостяком, ибо не может сыскать среди изнеженных светских красавиц ту, что заменила бы ему жестокосердную Фанни.

Да, Вы вправе удивляться, но это чистая правда. Генри так и не женился. Все искушения и соблазны, все обольстительные уловки и самое изощренное кокетство юных прелестниц оставили его равнодушным. Право, он слишком хорош для лондонских райских птичек с золочеными крылышками. Находя успокоение и душевную опору в воспоминаниях, брат мой большую часть года проводит в Эверингеме, погруженный в заботы о своем поместье.

Что же до меня, эта печальная повесть столь коротка, что пересказать ее не составит труда. Брак мой обернулся сущей пыткой, хотя некогда партия обещала быть превосходной. Сестра моя, миссис Грант, нисколько не возражала против этого союза. Бедняжка уже тогда страдала от жестокого недуга, вскоре сведшего ее в могилу, и, несомненно, страстно желала видеть меня хорошо устроенной. Тот, с кем связала я свою судьбу, сэр Чарлз Ормистон, производил впечатление человека света, степенного, доброго нрава; не красавец, немного старше меня летами, он отличался изящными манерами и обладал весьма внушительным состоянием. Но как же горько я обманулась! В самом скором времени открылось, что внешнее благообразие его было лишь видимостью, блестящим фасадом, за которым гнездился порок; муж мой оказался ленивым самовлюбленным бонвиваном, вдобавок низким развратником. Не стану испытывать Ваше терпение, Фанни, описанием моих страданий в руках этого чудовища. Довольно будет сказать, что жестокое испытание, выпавшее на мою долю, уже позади: сэр Чарлз хотя и жив, но вынужден жить замкнуто; беспрестанные кутежи, невоздержанность и излишества подорвали его здоровье и повредили рассудок. Не в его власти более вымещать гнев на мне: заключенный в отдаленном крыле Ормистон-Хауса, он теперь изводит своих родных вспышками ярости. Не ужасайтесь, милочка Фанни, сэр Чарлз сам навлек на себя это несчастье. И лучшей участи он не заслуживает.

А не получила ли и я, его супруга, воздаяние по заслугам, спросите Вы, и ответ будет безрадостным. Я перенесла болезнь, болезнь тяжелую, и долго находилась между жизнью и смертью. Одна лишь нежная забота брата моего Генри, который днями и ночами оставался у моей постели, держа меня за руку, моля и заклиная не покидать его, одна лишь теплая привязанность близкого существа вернула меня в этот мир, чтобы и дальше сносить все тяготы земной юдоли. Но стоил ли дар жизни, возвращенной мне братом, перенесенных им горестей и страданий? Кому об этом судить? Уж верно не мне. Теперь состояние мое улучшилось, однако до полного выздоровления еще далеко, слишком далеко. Доктор прописал мне деревенский воздух. Но Ормистон-Хаус мне ненавистен, а поместье Генри в Эверингеме, по мнению доктора, мне не подходит — тамошний климат чересчур суров. Так где же провести несколько месяцев, пока здоровье мое не поправится?

Можно ли удивляться, душенька Фанни, что все эти годы я вновь и вновь возвращалась мыслями к дорогим сердцу воспоминаниям о чудных аллеях, тропинках и лужайках милого Мэнсфилда, об игривом сладком ветерке, овевающем зеленые рощи и цветущие кустарники?

Признаюсь, не одно лишь место это влечет меня. Помимо брата и моей дорогой покойной сестры, самыми близкими, самыми верными друзьями, имевшими наиболее благотворное влияние на меня за всю мою никчемную короткую жизнь, я почитаю Вас и Вашего мужа. Могли бы Вы и мистер Эдмунд Бертрам — я пишу его имя рукой нетвердой и робкой, — могли бы Вы найти в себе силы забыть ошибки прошлого, могли бы простить заблудшего, оступившегося, но искренне любящего Вас друга? Я глубоко верю, что лишь беседы с Вами, Ваши мудрые наставления, лишенные всякой искусственности и лицемерия, способны оказать целительное воздействие на расположение духа моего и образ мыслей. Смею ли я в ничтожестве своем просить о дружбе с теми, кого почитаю за образец нравственной чистоты и благородства? Могу ли надеяться, что меня примут в Мэнсфилде?

Единственное слово, один лишь росчерк пера, Фанни, положит конец этим безумным мечтам. Вам довольно будет лишь отписать «нет» Вашей докучливой подруге, и она тотчас оставит свой дерзкий замысел. Возможно, я слишком многого прошу. Но, может статься, Вы с Эдмундом (ну вот, я вновь вывела своей рукой его имя), живя в довольстве и изобилии, не откажетесь бросить несколько крошек с Вашего богатого стола? Уверена, подобные благодеяния Вам нередко доводится оказывать счастливым прихожанам Мэнсфилда в милосердном служении Вашем.

Генри, мой преданный брат, уже навел справки и сообщил, что в деревне сдается дом, Уайт-Хаус (кажется, в былые дни там жила сестрица леди Бертрам, не могу припомнить ее имя). Если я не получу от Вас ответа, Фанни, и Ваше решительное «нет» не разобьет мои робкие надежды, в середине мая Генри намеревается привезти меня в Мэнсфилд и устроить там. Не стану отрицать, он, подобно мне, страстно желает вновь увидеть милые сердцу картины былого счастья, увы, безвозвратно потерянного.

Ваш давний любящий друг, Мэри Крофорд.

P.S. Я называю себя так, потому что фамилия «Ормистон» мне ненавистна, и слышать ее для меня смертная мука. Я предпочитаю прежнее обращение и более всего люблю тех, кто адресуется ко мне “М.К.”».

Легко можно вообразить смятение и изумление Сьюзен, читавшей приведенные выше строки. Письмо Мэри было не из тех, которые достаточно бегло пробежать взглядом. Едва дойдя до последних слов, Сьюзен с жадным вниманием принялась перечитывать послание вновь. «Ах, бедняжка!» — было ее первой мыслью. Какое горькое разочарование, ведь мисс Крофорд жаждала увидеть Фанни с Эдмундом после многолетней разлуки, уверяя, что одна лишь их дружба, их благодатное, возвышающее душу влияние способны исцелить ее от тяжкого недуга; но несчастная не ведала, что те, к кому она взывает, находятся в пяти тысячах миль от Нортгемптоншира и не возвратятся в Мэнсфилд еще долгие месяцы.

«Я должна незамедлительно написать мисс Крофорд, вернее, леди Ормистон, — решила Сьюзен в порыве сострадания. — Надобно как можно скорее предупредить бедную женщину, что ее мечтам не суждено сбыться. Несомненно, эта новость станет для нее жестоким ударом. Похоже, дело не терпит отлагательства — строки письма дышат неподдельным волнением, будто речь идет о жизни и смерти. Остается лишь уповать, что крушение надежд не нанесет серьезного урона здоровью мисс Крофорд».

Взглянув на дату в начале послания, Сьюзен обнаружила, что письмо, по всей видимости, шло несколько дней и еще день-два пролежало в пасторате, прежде чем попасть к ней. «Почти наверняка отменять приготовления к отъезду леди Ормистон уже поздно», — пронеслось у нее в голове. Сьюзен вдруг вспомнилось, как на днях Том с удовольствием отмечал, что Уайт-Хаус удалось наконец сдать внаем; мистер Клейпол, его поверенный, нашел подходящих жильцов. Слуги уже прибыли, и коттедж готов был открыть свои двери новым обитателям.

Размышления Сьюзен прервал голос миссис Осборн, собравшейся уходить: