Мадам Казанова

Все произошло именно так, как планировалось Талейраном. Он радушно принял у себя императора Александра, пригласив его остановиться в своем новом доме на рю Сен-Флорентин. И это приглашение было с благосклонностью принято. Таким образом, судьбе Наполеона предстояло решиться в великолепной гостиной моего друга Талейрана, которого Наполеон так грязно оскорбил, и, конечно, решиться в присутствии Карло Поццо ди Борго — самого беспощадного его противника.

Союзники не пришли к единому мнению о том, как следует поступить с Наполеоном. Позволить ему остаться императором, если он примет все условия союзников? Или посадить на трон короля Рима? Но в этом случае существовала опасность, что Наполеон вскоре опять сможет захватить власть. Может быть, лучше разделить Францию на части?

Талейран, опираясь на поддержку Карло, отверг все эти предложения. Он высказал то же самое убеждение, которое я уже слышала ранее от него: народ Франции хочет мира и стабильности, а эти два понятия несовместимы с именем Бонапарта.

Из великих держав одна лишь Англия ставила вопрос о возвращении к власти во Франции наследной королевской династии Бурбонов, хотя она готова была согласиться с любой другой предложенной союзниками формой правления. Теперь все зависело от решения императора Александра, который полагался на советы Талейрана и Карло. А в данном случае и Талейран, и Карло считали необходимым вернуть Францию к монархии. По их общему настоянию союзники заявили о реставрации Бурбонов. На следующий же день во вновь избранном Совете Талейран объявил императора Наполеона низложенным. В условиях его отречения от престола содержалось требование о том, что все члены семьи Бонапарт должны отказаться от претензий на трон Франции, а также от всех остальных престолов и корон. Одновременно с этим бывшая императрица Мария-Луиза удостаивалась титула герцогини Пармской, Пьяченцской и Гуасталлской.

Выдвинутые условия показались Наполеону столь унизительными, что он несколько дней не мог решиться подписать этот документ. В состоянии полного отчаяния он даже пытался отравиться, но начавшаяся рвота спасла его. В конце концов, терзаемый сильными болями в желудке, он все же подписал свое отречение. Затем с унылым видом принял к сведению заявление Марии-Луизы о том, что ее отец-император не позволяет ей видеться с супругом, а тем более ехать вместе с ним на остров Эльба. Наконец, ему осталось лишь забраться в самую обыкновенную дорожную карету и в сопровождении четырех союзнических стражей отправиться в дорогу. Теперь этому человеку, который в течение некоторого времени называл себя властелином мира, предстояло поселиться на крошечном островке, ставшем отныне его «вотчиной».

Подробности его жизни там не представляли для меня интереса. Главным для меня было сейчас то, что с Наполеоном покончено. И я сделала все возможное, чтобы это произошло. Я осуществила свою вендетту. Хотя Наполеон продолжал жить, он все равно был уничтожен. А ведь это он угрожал уничтожить меня!

Наконец-то я обрела свободу. У меня не было больше никаких заданий, миссий, поручений. Теперь я вполне могла жить, как мне захочется и где заблагорассудится. А мне сейчас хотелось жить в Париже — и именно в качестве леди Сэйнт-Элм. Я сказала князю Долгорукому, который из-за своей раны остался в Санкт-Петербурге, все как есть:

— Нам придется расстаться, дорогой мой. Хотя я была очень счастлива с тобой в России, я все равно оставалась гостьей в чужой для меня стране. Не знаю, буду ли я жить в Париже, вернусь ли в Англию или на Корсику. Я только чувствую, что здесь мое время истекло. Мне лучше уехать сейчас, пока все еще так прекрасно. А потому я говорю тебе «до свидания» и надеюсь, что мы еще когда-нибудь встретимся — в Париже или где-нибудь еще.

Мы оба почувствовали боль и горечь расставания, которая оставалась с нами всю ночь — нашу последнюю ночь вместе.

Дружеские отношения сохранились у меня со всеми мужчинами, которым суждено было сыграть какую-то роль в моей жизни, со всеми, кроме Наполеона. Князь Долгорукий тоже остался мне другом, а когда я приехала в Париж, меня встретил другой мой друг — Талейран. Оказалось, что все эти годы он сохранял для меня тот небольшой белый особняк на площади Парк-Монсо. Здесь уже была моя горничная Лизетт, и, едва приехав, я сразу же оказалась в домашней обстановке. Я снова вступила во владение зеленой гостиной, через открытые окна которой доносилось почти уже осеннее благоухание роз, и маленьким садом с красивой тонкой березкой. Теперь я опять стала хозяйкой спальни, за строгими панелями которой скрывались нескромные свидетели наших ночных удовольствий. И мы с Талейраном не замедлили возобновить знакомство со всем, что скрывала в себе эта заветная комната.

Мы рассказали друг другу о том, чем занимались и что видели за прошедшее время. Талейран пригласил меня поехать вместе с ним в Вену, чтобы присутствовать на конгрессе, с помощью которого, как это планировалось союзными державами, новый политический порядок должен был прийти на смену хаосу, царившему в Европе в наполеоновские времена. Но я с улыбкой отказалась от этой идеи.

— Я не хочу больше слышать о политике, мой друг, — сказала я. — Тогда я боролась с Бонапартом, а сейчас от него осталась только тень. Та политика, что делается сегодня, уже не представляет для меня интереса. Теперь я наконец-то хочу начать беззаботную жизнь, при которой мне не придется взвешивать каждое свое слово и не надо будет тщательно обдумывать и планировать каждый свой шаг. Мне хочется жить сегодняшним днем, не заботясь о сборе ценных сведений и о приобретении нужных знакомств. Я хочу ходить к портнихе или еще куда-нибудь, но отнюдь не на секретные политические дискуссии. Хочу ездить на прогулки в Булонский лес, а не встречаться с тайными курьерами. Хочу быть веселой, раскованной, без всякой оглядки. Хочу иметь собственные причуды, вместо того чтобы угождать прихотям других. Приходить и уходить, когда захочу, не подслушивая других и ни за что не отвечая. Иными словами, я просто хочу жить.

Талейран нежно поцеловал мне руку.

— Мадам, я понимаю вас и тем не менее весьма сожалею о вашем решении. Пожалуй, стоило бы соблазнить вместе с вами участников Венского конгресса — тем самым мы бы доказали, что французская дипломатия, в конечном счете, могущественнее бонапартовской силы оружия. Это увенчало бы славой нас и еще больше скрепило бы наши с вами отношения.

Я осталась в Париже, в то время как почти все мои друзья собрались в Вене. Карло, удостоенный за свои заслуги титула графа, уехал оттуда еще до моего приезда в Париж. Императора Александра, который не возражал против того, что его называют спасителем Европы, в Вене ожидал восторженный прием. К его ногам бросались там красивейшие женщины, а ему оставалось лишь милостиво поднимать их и по очереди укладывать к себе в постель. Князь Долгорукий к тому времени уже полностью оправился от своего ранения и теперь активно помогал императору, венцы даже прозвали его «повелителем вальса» за его успехи в повседневных и амурных делах. Талейран не только в четвертый раз получил пост министра иностранных дел, но и в одиночку сумел «соблазнить» обожающий вальсы конгресс. Благодаря его неотразимому дипломатическому обаянию в полной мере было восстановлено положение Франции среди великих мировых держав. Брюс Уилсон также находился в Вене, но уже не в качестве проживающего на улице Наглергассе учителя иностранных языков. Теперь он выполнял функции официального дипломатического представителя лорда Каслри — важного британского государственного деятеля.

Вряд ли можно сказать, что в Вене была проделана большая работа. Балы и приемы, банкеты и музыкальные вечера, театральные пьесы и охотничьи выезды — всему этому, а вовсе не проблемам Европы было уделено основное внимание участников Венского конгресса.

Я уже почти жалела о том, что не приняла предложения Талейрана поехать с ним в Вену. Чем могла я сейчас заниматься в Париже? В Тюильри поселился теперь новый — вернее, старый — законный король Людовик XVIII. Это был непомерно грузный мужчина, страдавший от водянки, астмы и подагры, лишь с трудом, опираясь на две трости, он мог ковылять по огромным залам своего королевского дворца, со стен которых были немедленно удалены наполеоновские пчелы и заменены прежним изображением лилии Бурбонов. В этом короле не было ничего величественного, не говоря уже о том, что он лет на двадцать пять отстал от времени. Свою королевскую клятву он давал на оставшемся от Наполеона своде законов, а его допотопного вида одежда, напудренный парик и восстановленный им придворный церемониал находились в резком противоречии с совсем недавним прошлым, включая период последней революции. Я лишь однажды сумела увидеть его, причем на значительном расстоянии, но мне тут же вспомнилась мадам де Лаваль. Так же, как и она, король показался мне покрытым толстым слоем пыли, трогательно сохранившейся от безвозвратно ушедшей в прошлое эпохи.