Любовь в наследство, или Пароходная готика. Книга 2

— Как я уже говорил, из меня никудышный оратор, — продолжал Ларри, обращаясь ко внимательно слушавшей его аудитории. — Однако сейчас здесь присутствует некто, кого по праву считают одним из блистательных ораторов штата. Он может должным образом оценить заслуги моего деда, и я передаю ему слово. Полагаю, не надо вам его представлять. Многим он известен как дядя Чарли. А большинство знают его как вашего доброго соседа Чарлза О’Нила из прихода Святой Марии. Но, поскольку нам хочется показать, насколько мы гордимся тем, что он удостоил сегодня нас своим присутствием, я представляю вам его полностью: председатель верховного суда штата Луизиана Чарлз О’Нил.

Раздался искренний радостный смех, тут же смешавшийся с оглушительными аплодисментами — все приветствовали председателя верховного суда, который приближался к перилам, соединяющим два крыла главной лестницы. Это был худощавый, но крепкий человек, и хотя он шел, немного прихрамывая, но даже хромал с чувством собственного достоинства, ничуть не стесняясь этого. И люди, смотревшие на него, даже не замечали его физического недостатка. Напротив, они смотрели на него с восхищением и любовью. Его белоснежные седые волосы были, как всегда, пышными, а проницательные голубые глаза с возрастом стали еще более яркими, улыбка — еще более озорной.

— Господин председатель, многоуважаемые гости, леди и джентльмены, — официально начал он свое выступление. Только улыбка его стала еще шире. — А не лучше ли сказать еще короче: «Друзья!», а потом уже приступить к остальному, поскольку, как мне известно, все мы собрались здесь, в штате Луизиана, а именно в той части этого штата, где Клайд Бачелор оставил свой неизгладимый след. Да, сам я из прихода Святой Марии, и от моего дома всего несколько миль до того места, где Клайд Бачелор доказал, что золотой век Миссисипи возродится вновь. Именно в нашем приходе он поднял со дна озера Веррет старый буксир, договорился о своей первой фрахтовке баржи и выстроил новый буксир для своей новой компании. Я слышал, как наш председатель говорил о той гордости, которую он испытывает. Верно? Так позвольте вам всем заметить во всеуслышание, что самый гордый человек здесь — это не тот, кто слушает меня. Самый гордый из всех присутствующих — тот, кто сейчас говорит. Да, да, это я — самый гордый человек и, как ваш дядя Чарли, как ваш сосед Чарлз О’Нил, как председатель верховного суда вашего и моего штата, я горжусь, что удостоен столь высокой чести — торжественно открыть великий мемориал такого человека, как Клайд Бачелор.

Такого человека, как Клайд Бачелор! Человек, приехавший в Луизиану, чтобы купить дом своей мечты, своих снов для возлюбленной невесты, и человек, ставший жертвой дьявольских козней некоей авантюристки! Этот постыдный эпизод не может быть оправдан и прощен только потому, что это было как бы частью жизни, которую он вел до того, как «родился заново», ведь, когда это случилось, он не только знал и уже любил Люси, но и дал себе клятву, что ее жизненные ценности и все связанное с ней теперь будут принадлежать и ему, равно как его любовь и преданность ей станут непоколебимы. Из-за того позорного обстоятельства он лихорадочно надеялся и молился о том, чтобы она никогда не узнала о его неверности; это настолько сильно засело в его душе, что он сам стал иначе смотреть на ошибки свой молодости и, безусловно, всячески старался искупить свою вину. Несомненно, он неоднократно благодарил Господа, что его секрет так и остался нераскрытым. Однако здесь он ошибался. О том, что он заблуждался, свидетельствовала еще одна запись в дневнике: среди женщин, которые пили шоколад на площадке обозрения «Ричмонда», каждый вечер бывала некая модистка, возвращавшаяся из Нью-Йорка с самыми последними моделями. Еще до своего знакомства с Люси она похвалила ее красивое платье. И Люси довольно скромно, но не без гордости сообщила ей, что этот наряд от Софи Диеден. Ах да, ей бы следовало догадаться, заметила модистка. Обычно она не имеет дела с такими дорогими моделями, но однажды ей удалось продать целую коллекцию платьев, ранее принадлежавших одной актрисе, очень популярной в те дни. Эта коллекция так и не увидела сцены, ибо актриса внезапно умерла перед самой премьерой. А продала она эти роскошные платья некоей мадам Лабусс, которая, в свою очередь, продала свою плантацию одному богатому приезжему за огромную сумму. Модистка никак не могла забыть, как мадам Лабусс настаивала, чтобы У самого потрясающего из всех платьев — из алого шелка, с завязывающейся юбкой — талия была бы на полтора дюйма уже, а декольте наполовину ниже, чем…

«Я видела, что ей было нехорошо, когда я выполняла ее просьбу, — добавила модистка, лукаво поглядывая на собеседницу. — А потом слышала — ну, о таких вещах всегда узнают, вы меня понимаете, мадам?! — что эта интриганка приготовила это платье для прощального обеда, который она давала на своей бывшей плантации в честь нового владельца».

Записей в дневнике больше не было, но Луиза понимала, что пережила Люси, узнав, как, когда и зачем надевалось это алое шелковое платье и на какие деньги оно было куплено…

Луизе с трудом удалось отвлечься от мыслей о дневнике и сосредоточиться на торжествах. Председатель верховного суда в своей речи перечислил периоды упадка и процветания пароходства, потом рассказал об искрящихся, великолепных днях Реконструкции, о возрождении Нового Юга… Потом Луиза неожиданно услышала, что оратор говорит о ней, он назвал ее достойной преемницей поистине великих женщин Старой Франции, которые приехали в Новую Францию в самом начале колонизации; потом он упомянул ее как мать Клайда Бачелора Второго, который непременно продолжит великие традиции Клайда Бачелора Первого.

Председатель верховного суда протянул Луизе руку, и она поднялась под грохот аплодисментов. И снова она увидела взгляд Ларри, полный любви и доверия, и на этот раз открыто посмотрела на него, без всяких скрытых тревог и сомнений. Ибо внезапно осознала, что все, говорившееся о Клайде Бачелоре, — истинная правда, он действительно был великим человеком, ибо все трудности, удачно им преодоленные, победили в нем ту его часть, которая была не совсем великой. И даже его неверность по отношению к Люси сейчас открывалась в новом свете, ведь горькая память о своем неправедном поступке стала для него постоянным стимулом искупить свою вину, и это искупление было воистину великим и совершенным. Теперь Люси понимала это, и сострадание к мужу смешивалось у нее с чувством восхищения им. Потом Луиза перевела взгляд с Ларри на председателя верховного суда, а потом — на всех собравшихся и поняла еще и то, что она вся переполнена гордостью за своего сына, который носит имя Клайда Бачелора и продолжит дальше его великие традиции.

Отход буксира задержался из-за того, что капитан Бурже и его команда присутствовали на торжественной церемонии. Теперь же люди, подобно муравьям, скопившиеся возле буксиров и барж, натягивали тросы, ослабляли перлини и разматывали огромные гибкие шланги. Наконец был высвобожден последний трос, в воздухе раздалось ритмичное рокотание дизельных двигателей, которые и поведут без остановок и помех Клайда Бачелора до тех пор, пока буксир не пристанет в Луисвилле.

Ларри Винсент стоял на галерее Общественного центра, держа на руках сына. Рядом с ним находились жена и дочери, наблюдая за тем, как суда движутся против течения. Далеко, за вереницей барж, в пурпурных сумерках Ларри увидел остров, где когда-то встал на якорь плавучий дворец. Да, все это ушло навсегда; но, возможно, не будь когда-то этого дворца, не заходили бы теперь по Миссисипи гордые буксиры с баржами. Да, старый порядок вещей изменился, требуя и от этого места, чтобы оно тоже стало новым. Но так называемая «архаика» не умерла навсегда. После некоторого дремотного, сонного периода на этом месте началась небывалая доселе жизнедеятельность — такая, как нефтяное месторождение, наполнившее эти необработанные земли новым плодородием.

Осторожно держа на руках младенца, Ларри прижался плечом к жене. Она тоже крепче прижалась к нему. Девочки по-прежнему стояли рядом с ней. И опять она с любовью посмотрела на мужа, и на этот раз ее взгляд выражал такую неизмеримую нежность, что он прижался к ней еще теснее. Когда в угасающем свете дня Ларри окинул взглядом свою семью, то увидел, что его жена, и он, и дети превратились в некое единое целое, и хотя со временем это целое, скорей всего, претерпит какие-нибудь изменения, но все же оно навеки останется неделимым и неувядаемым. Чувство глубокой радости и умиротворения наполнило все его существо, такого ощущения он еще не испытывал прежде ни разу. Однако за день он сильно устал. Все, что было нужно, теперь сделано. Все получилось. И он хотел отдохнуть.