Кольцо с бирюзой

Теперь он был пьян почти постоянно, но от вина чаще впадал в сон, чем в ярость. В шестнадцать Лия, пользуясь тем, что отец много спал, стала ходить в город. Иногда со слугой, которому, как она думала, может доверять, но чаще одна. Так Лия оказалась в старом еврейском квартале, узкие булыжные улочки которого мало чем отличались от остальных улочек Толедо, лишь остатки древней городской стены отделяли квартал от старого христианского города. Лия знала, что официально соседства с евреями не было, потому что официально и евреев уже не было. Но по рассказам матери она знала, что большинство семей анусимов, тайных иудеев, продолжало жить в тех местах, где они жили веками, еще даже до Изгнания [11].

Лия искала улицы, которые упоминала ее мать, проводила часы, шагая по извилистым, запутанным улочкам и тупикам, где жилые дома превращали день в ночь. На нее смотрели косо, потому что она разгуливала одна, но никто ее не обижал. Она ходила, прислушиваясь к оживленным разговорам на странном языке — испанском, смешанном с каким-то еще, напоминавшем ей молитвы, которые невнятно бормотала мать. Она принюхивалась к жарящимся migas, маленьким кусочкам хлеба с чесноком. Она проходила мимо женщин с шарфами на головах, торгующими alheras, сосисками из куропатки и курицы.

— Никакой свиньи! — заверила одна из них Лию, энергично кивая. — Никаких нечистот!

Лия купила хлеб с чесноком и сосиски и услышала имена, о которых слышала от матери: Гоцан, Маймо и семейное имя самой матери Селомо.

Однажды она шла по узкой улице де ла Чапинерия, и неожиданно темная улица внезапно свернула в широкий двор, где солнечный свет падал на низкие здания из розового песчаника и раскалял стены докрасна. Она ускользнула от слуги, которого отец отправил с ней на мессу, и теперь стояла одна у входа во двор, окидывая взглядом неровный круг грязных фасадов. В центре двора двое детей бросали тряпичный мяч в лающую собаку, а рядом с верстаком сапожника, стоящего перед жильем с мавританской башенкой, сидела высокая, худая, одетая в шерстяную одежду женщина средних лет. Повернув голову назад, она разговаривала с кем-то внутри дома. Волосы у женщины были убраны под покрывало. Среди испанских фраз, смешанных с тем, что, как Лия теперь знала, было еврейским, она расслышала: «Селомо».

Не раздумывая, Лия подошла к женщине, извинилась и спросила, не знает ли она семью Селомо. Женщина вскочила на ноги и позвала своих детей:

— Аарон! Иегуда! — А потом спросила: — Кто вы и почему спрашиваете? — Она вдруг замолчала и внимательно посмотрела на Лию.

Лия посмотрела ей прямо в глаза.

— Я — Лия, — сказала она. — А ваше лицо как зеркальное отражение лица моей матери.

— Барух Хашем, — удивленно проговорила женщина, как и положено иудеям, называя своего Бога вымышленным именем, одной рукой она обхватила двух своих мальчиков, которые льнули к ней и с любопытством смотрели на Лию большими карими глазами. — Барух Хашем, — снова сказала женщина. — Хвала Пресвятой Деве. Ты сама как зеркало. Я думаю, ты моя племянница.

Тетя Аструга отправила мальчиков снова играть и повела Лию в дом, мимо сапожной мастерской мужа, в жилую часть, выходящую во внутренний двор. У стены возле окна стояла маленькая гипсовая статуя Девы Марии. За ней Лия увидела в крытом, вымощенном сланцевой плиткой дворе колодец и цветущее лимонное дерево.

Лия поняла, что плачет в присутствии своей тетки, которая не только выглядела, но и говорила как ее мать. Тетка тоже заплакала над историей смерти своей сестры Серафины, хотя она уже слышала об этом от одного христианина, покупавшего сапоги у ее мужа. Муж был ее дальним родственником, товарищем детских игр, также носившим фамилию Селомо.

— Он тоже горевал по моей сестре, — сказала Аструга, вытирая глаза кончиком фартука. Она называла Серафину «Сара». Это имя Серафина сохранила в секрете от Лии, хотя рассказала своей дочери много другого.

Лия осталась на обед из ягненка, жареных яиц и грецких орехов и познакомилась со своими младшими братьями, но не с дядей, которого не было в городе: он уехал закупать кожу для обуви.

— Восемнадцать лет… — повторяла и повторяла Аструга. — Восемнадцать лет, и она не навестила нас ни разу.

— Она говорила мне, что скучает по вас, — сказала Лия. — Она думала, что умерла для своей семьи.

Аструга покачала головой.

— Я знаю свою сестру лучше, чем ты думаешь. Мой отец и моя мать не захотели бы видеть ее. Они даже не упоминали ее имени после свадьбы. Они умерли, не сказав ни одного доброго слова о Саре. Но она могла прийти ко мне, если бы захотела. Жена сапожника не может прийти в дом семейства де ла Керды, но она могла прийти к нам. Сара Бен Селомо для меня не умирала. Нет, умерла Серафина де ла Керда. Она продала нас всех за особняк и христианское имя.

Возразить на это было нечего. Лия промолчала.

Потом Лия часто приходила к тете. Они сидели вдвоем во дворе, чистя орехи и смешивая специи для ужина, или сортировали белье, постиранное прачкой, и Лия задавала своей тете так же много вопросов, как и своей матери. Ответы Аструги были более полными, чем ответы Серафины, но все-таки они были частями, фрагментами и обрывками вещей, которые, как она сказала, полностью знают только мужчины.

— Только мужчины, — сказала она, — да неродившиеся дочери кого-то вроде Гоцана Бен Элизара, прядильщика шерсти. Он вдовец, но клянется, что если женится снова и его новая жена родит девочек, то он заставит их всех учить древнееврейский и даже штудировать Талмуд! — Аструга засмеялась при этих словах, отгоняя цыплят, клевавших слишком близко от очищенного фундука, который она бросала в чашку, стоявшую рядом с ней.

Аструга предупредила Лию, чтобы она была осторожней и посещала их реже. Ее удивляло, что с каждым разом Лия одевалась все скромнее. Ее племянница, это было заметно, насколько могла, подражала манере одеваться самой Аструги, как и других женщин, которых она видела в старом еврейском квартале. Цвет ее одежды становился все более приглушенным, и она прятала волосы под шарфом, как замужние женщины в квартале.

— Ты — дочь своей матери, — попрекала ее Аструга. — Та после замужества носила заморские жабо, красновато-лиловый атлас и драгоценности в волосах, чтобы оскорбить нашего отца, если он видел ее издалека, и не могла ничего с этим поделать. Ты идешь в другом направлении, но разве ты послушна? Какая хорошая дочь бродит одна по улицам? Ты как мать, с головы до пят.

— Жабо царапают шею, — отговорилась Лия.

Часто Лия оставалась у тети на ужин, сказав отцу, будто идет на вечернюю молитву. Обычной еде за столом Селомо предшествовало еврейское благословение, которое читал ее смуглый дядя Ройбен. Ройбен был плотный и мускулистый, на дюйм ниже ее высокой, красивой тети. А однажды вечером, когда гостивший у них христианин, торговец из Мадрида, преломлял с ними хлеб, Ройбена называли Карлосом и молитву произносили на латыни.

— За это мы прочтем Кол Нидре в Йом Киппур, — сказал Ройбен, когда мужчина ушел.

Вся семья только пожала плечами.

Но Шаббат — это совсем другое дело.

— Здесь.

Лия резко остановилась позади тети, дяди и маленьких кузенов у входа в узкое двухэтажное здание на улице Ангела. Солнце еще только садилось, но стены домов уже отбрасывали ночные тени на узкую улочку. В половине домов из труб поднимался дым, но в других домах, включая и этот, только свет свечей слабо мерцал в окнах.

— Мы войдем здесь, — сказал дядя Ройбен. Они вышли через дверь, на одном из дверных косяков которой была вырезана фигура Мадонны. К удивлению Лии, каждый член семьи, входя в дверь, целовал ступню Мадонны. Она не понимала, почему они это делали, и поэтому целовать ступню не стала.

Они поднялись по узкой лестнице наверх. Нервничая, Лия держалась позади, придерживая вуаль.

Смех и голоса слышались из-за двери. Ройбен постучал в нее, и голоса немного стихли. Дверь приоткрылась, и появилась бородатая голова мужчины в кипе.