Любимые и покинутые

Маша-большая вдруг запела в полный голос Машка вспомнила, что это ми-бемоль мажорный ноктюрн Шопена, и ей захотелось услышать, как этот ноктюрн звучит на рояле — это тоже возвращало ее в какой-то очень радостный отрезок жизни. Она схватила мать за руку, легко подняла с кровати и потащила в столовую.

— Играй же! — сказала она, открыв клавиатуру и подняв тяжелую блестящую крышку. — Я так соскучилась по твоей музыке. На пластинке все звучит так, словно на рояль положили большой-большой камень.

И Маша-большая заиграла, но не ноктюрн Шопена, а другую пьесу, которую Машка никогда не слыхала. О, это была удивительная музыка. Машка почувствовала, как встрепенулось ее сердце, вздрогнуло в предчувствии чего-то большого и светлого, а потом забилось быстро-быстро.

— Мама, что ты сыграла? — спросила Машка, когда умолк последний аккорд. — Это такая прелесть. Это тоже Шопен?

— Un Sospiro, — сказала Маша, не поворачивая головы, ибо она разговаривала только сама с собой. — Я — твоя мечта, твой вздох. Я старалась стать мечтой. Любить можно только мечту. Я постараюсь не разочаровать тебя, любимый, коханый…

Устинья приехала через двое суток. Не удивилась, увидев расхаживавшую по квартире в длинном халате Машу-большую. Маша с ней вежливо поздоровалась и сказала, что очень боится бомбежки, но в последнее время город не бомбят, и люди перестали пользоваться светозащитными шторами. Устинья разговаривала с Машей как ни в чем не бывало, а на кухне расплакалась, уронив на стол повязанную черной кашемировой шалью голову.

— Берецкий-медик считает, что она придет в себя, — сказала Таисия Никитична. — Правда, Берецкий-человек сказал мне вот на этой самой кухне, что было бы лучше, если бы она в себя не пришла. То есть возвращение к реальности может пагубно сказаться на ее психике и ей станет еще хуже, — говорила Таисия Никитична.

— Куда уж хуже, — буркнула Устинья. — Хуже, кажется, некуда.

Таисия Никитична не знала, куда ездила Устинья и, будучи по натуре женщиной любопытной, то и дело бросала на нее испытующие взгляды, как бы желая прочесть на непроницаемо строгом Устиньином лице разгадку ее таинственного исчезновения, наверняка связанную — Таисия Никитична чувствовала это безошибочно — с дальней дорогой.

— Ты что, родственников ездила проведать? — не удержалась от вопроса она.

— Родственников, — кивнула Устинья и к глубокому разочарованию Таисии Никитичны надолго замолчала.

Таисия Никитична обиженно поджала губы, надела очки и демонстративно закрылась газетой. Вера напоила Устинью чаем — от обеда она категорически отказалась.

— Пойду прилягу. Не спала две ночи, — сказала она, на ходу снимая кофту. — Пускай Петрович, когда придет, разбудит меня.

Николай Петрович пришел довольно рано — Первый был в Москве, селектор молчал, пленум ЦК закончился еще вчера и наступило временное затишье. Тем более, завтра суббота, и высшее московское начальство, скорее всего, уже разъехалось по дачам. Он прошел к себе в кабинет — Устинья прилегла на его тахте, — сел рядом со спящей и потряс ее за плечо.

— Ну как, видела? — спросил он, едва Устинья открыла глаза.

Она поправила сбившуюся юбку и села, облокотившись о покрытую ковром стену.

— Ладный хлопчик, уж такой спритний, — сказала Устинья, спросонья путая русские слова с польскими. — На тебя повадками похожий и статью, а лицом, видно, в мать пошел. Бардзо пиенни хлопчик.

— Ты что, русским языком говорить не можешь? Что ты все шпрехаешь по-своему? — неожиданно вспылил Николай Петрович.

— Я говорю, что очень красивый у тебя мальчик, Петрович, и смышленый не по годам, — нисколько не обидевшись, повторила Устинья. — Бабушка сказала ему, что отца убили на фронте, ну а про мать он все как есть знает. Но на жизнь ни капельки не озлобился. Он мне сказал, что прощать нужно всех людей, даже самых плохих и глупых, потому что мы никого не имеем права судить. Их будет судить своим судом Иисус Христос.

— Ишь ты, как задурили парню голову эти проклятые попы. Он в школу-то ходит?

— Ходит. В шестой класс. И учится на одни пятерки. В пионеры его не взяли из-за матери, а он поначалу очень хотел — так он мне сам рассказал. Понимаешь, Петрович, его бабушка с детства ему внушала, что ты — герой, что он должен гордиться твоей светлой памятью. И что ты был партийным она ему тоже говорила. Знаешь, хлопчику очень хочется быть похожим на отца.

— Ты сказала, что…

— Я сказала, что я его родная тетка, твоя сестра. Он очень обрадовался и попросил показать твою фотографию. Я пообещала ему прислать.

— Этого нельзя делать. — Николай Петрович беспокойно заерзал по тахте. — Меня могут узнать и вообще…

— У тебя есть старая фотография? Еще довоенная?

— Наверное, но…

— На ней тебя вряд ли кто узнает. — Устинья нехорошо усмехнулась. — Лицо у тебя, Петрович, словно закаменело. Я и то тебя еще другим помню, когда ты в райцентре жил. Для хлопчика очень важно хотя бы фотографию отца иметь.

Николай Петрович хотел было резко ответить Устинье — язык у него так и чесался — но передумал. Ведь она еще по сути не рассказала ему ничего про свою поездку к его сыну. И он с нетерпением ждал, когда Устинья соизволит заговорить.

— Анатолием твоего сына зовут. Анатолий Николаевич Соломин. Его сейчас взяла к себе двоюродная сестра твоей первой жены, Капа. Она — религиозная женщина и считает смертным грехом бросать племянника на произвол судьбы, хотя у нее своих трое и вот-вот четвертый появится. Ну а живут они в бараке — две комнатушки и верандочка.

— Ты бы денег им дала, что ли, — сиплым от волнения голосом сказал Николай Петрович. — Мальчишку одевать-обувать надо.

— Давала, но Капа не взяла. Говорит, если хотите доброе дело сделать, пожертвуйте в приют или богадельню, а мы, слава Богу, сыты и одеты не хуже других.

— А она не спрашивала, откуда ты узнала про мальчика?

— Нет. Она мне сразу поверила, накормила, оставила ночевать. У них там теснотища, но все чистенько прибрано, даже тюлевые занавески на окнах висят. Меня положили вместе с твоим Толиком.

Устинья простонала, вспомнив, что не спала всю ночь, вдыхая знакомый до боли запах детского — мальчишечьего — тела, как, лежа в темноте с открытыми глазами, боялась пошевелиться, когда мальчик во сне обхватил ее за шею и прижался к ее плечу. Она не стала рассказывать Николаю Петровичу и о том, что утром, когда старшие дети ушли в школу, а маленькая дочка занялась возле печки с котенком, она сказала Капе, что решила взять Толика к себе прямо сейчас. Капа отказала ей мягко, но решительно, и попросила Устинью не говорить больше об этом. Потом Устинья отправилась в город, накупила сливочного масла, шоколадных конфет, пряников, кое-каких вещичек для Толика и его брата и сестер. Капа благодарила ее очень сдержанно, вовсе не потому, что дома у них был полный достаток, — эта нездорового вида женщина с большими лучистыми глазами была искренне и до глубины души равнодушна к каким бы то ни было проявлениям бытия, приносящим удовлетворение плотских потребностей. То ли она была аскетична от рождения, то ли такой сделала ее религия.

Вечером, когда дети легли спать, а Устинья, расцеловав и благословив Толика, стала собираться в дорогу, Капа поведала ей, что первая жена ее мужа в настоящий момент тяжело больна, и он переселился жить к ней — за больной некому ухаживать.

— Мы хотели взять ее к себе, — рассказывала Капа, — да побоялись детей заразить — у Федосьи все тело в страшных струпьях. Они вот уже несколько месяцев не сходят. Может быть, это Господь на нее наказание наложил, — сказала Капа без малейшего злорадства или злобы. — Она во время войны в партизанском отряде была и собственноручно немецких солдат расстреливала. Помню, она рассказывала, как тяжело умирали некоторые из них. Хоть и враги, а все ж таки человеки живые, как и мы с тобой, тоже от Создателя свой род ведущие. Жалко Федосью, страдает она, да все молчком. И покаяться не хочет. Я так думаю, что это из нее духовные муки выходят.