Несколько шагов до прыжка (СИ)

— К кому ты уйдёшь? — гнев в голосе Геллерта отличался изумительной праведностью. Криденс даже почти поверил в его искренность. — К Грейвзу? К этому неудачнику Грейвзу? Альбус, нет, ты слышал, на кого он нас меняет?! И это после всего, что мы для него сделали, да?

Криденс ухмыльнулся, пытаясь отфильтровать чужие вопли. Сейчас оба сойдутся на том, как он не прав в своём якобы стремлении их бросить, и перестанут цапаться хотя бы на какое-то время.

А называть неудачником человека, который когда-то, считай, увёл из-под его носа всеми предсказанное Олимпийское золото, было вполне в духе Геллерта.

Впрочем, в том, что касалось тренерства, он был, пожалуй, прав. За все шесть лет, что Грейвз натаскивал спортсменов, те не занимали высоких мест на крупных чемпионатах. Разве что последний сезон был получше, для пары Голдштейн-Скамандер. Когда в пару встала другая Голдштейн.

Когда Геллерт обозвал Грейвза неудачником в первый раз, Криденс даже удивился. И осторожно поинтересовался: почему? В конце концов, Криденс читал его интервью девяносто восьмого года, данное сразу после пьедестала на Олимпиаде, и там Геллерт со скрипом, но всё-таки признавал, что награду Грейвз заслужил. «Как бы неожиданно это ни было», — говорил он на диктофон.

Геллерт театрально поморщился и ответил что-то в духе: «Как фигурист он, может, и был неплох, но тренер из него аховый, ты и сам это видишь. Я бы с ним в паре работать не стал». В устах Геллерта это звучало тяжёлым приговором. Он и с Альбусом-то работал… с трудом — даром, что уже около пяти лет.

— Криденс, — начал Альбус мягким увещевающим тоном, — ты снова делаешь неверные выводы. Мы с Геллертом… не склочничаем, а, так сказать, обмениваемся любезностями. И к тому же, пока это не мешает работе, тебе нет резона уходить под начало человека, чьи тренерские способности, к сожалению, вызывают вопросы и не внушают особенного оптимизма.

Геллерт аж застонал:

— Альбус, он потерял нить твоего рассуждения где-то на слове «неверные». И позволь спросить, если это ты так любезничаешь, что ты считаешь настоящими склоками? Мне уже интересно.

Альбус неожиданно промолчал. И даже глаза отвёл. Криденс сначала нахмурился, потом наткнулся взглядом на какую-то уж чересчур кривую ухмылку Геллерта и решил, что сложные и, без сомнения, высокие отношения его наставников — не его дело. Лишь бы, и правда, работать не мешали. А, положа руку на сердце, Альбус и Геллерт цапались всегда. Они вели Криденса уже четыре года, и ещё юниором он понял: это для них такой второй вид спорта. Без этого им не работалось. А в итоге всё равно оказывалось, что они вполне друг с другом согласны, и были согласны с самого начала, да и за забором их пререканий всегда ставилась программа. В действительно важных вопросах они не расходились.

Вот только всё это так или иначе действовало на нервы. А нервы фигуриста — его главные коньки, их беречь нужно. Коньки-то можно и заменить…

— Я думаю, — он откашлялся, — что мы и правда можем это поставить. Я постараюсь, вы же знаете.

— Отлично, — Геллерт довольно хлопнул в ладоши. На Альбуса он теперь старательно не смотрел. — Тогда нам нужно будет собраться, сесть, послушать композицию и решить, смогут тебе поставить четверной лутц, или лучше не будем рисковать и позориться, и вообще — я хочу тебе всё рассказать и показать сам. И учти, если ты, посмотрев на меня, начнёшь отнекиваться и кричать, что не сможешь, я…

— Да когда я такое кричал? — чуть ли не взвыл Криденс, малодушно решив не дослушивать, что там Геллерт придумал в качестве угрозы.

— Я не очень понимаю, почему ты так нервничаешь, — сухо проговорил Альбус, тоже не глядя на Геллерта. — Постановка новой программы, обычное дело, всё по плану. К тому же ты сам это предложил.

— Я? Нервничаю? Альбус, тебе ли не знать, как я на самом деле нервничаю!..

Криденс поднялся со стула. Надоели, ей-богу.

— Короче говоря, — выдохнул он, — определитесь с датой — звоните. И увидимся через месяц. А сейчас я ухожу, потому что заимели вы меня уже. Нещадно.

И быстро вышел из кафе.

Надо бы съездить к родителям. Привести в порядок «главные коньки» в тихой, мирной, привычной с детства обстановке. Обнять маму, втянуть носом запах яблочного пирога, улыбаться в кружку чая, слушая скупые, но от этого не менее искренние похвалы отца…

Уже в машине до него дошло, что он забыл оставить деньги за коктейль.

Ну ладно. Потом отдаст.

Удивительно, что он под началом этих двоих до сих пор не забыл, как соображать.

~

Стоя в пробке по дороге на каток, Персиваль машинально барабанил пальцами по рулю и слушал скрип «дворников» по лобовому стеклу. Мелкая морось, царившая вокруг со вчерашнего вечера, настроения не улучшала. Хотя не то чтобы в последнее время ему было, на что жаловаться: тренерская карьера, можно считать, наконец пошла в гору, и он даже решил, что можно подождать какого-нибудь нового контракта. Его группа спортсменов, которые в сборную не входили, приносила свой доход, да и удовлетворение тоже. С Серафиной они по-прежнему работали, что называется, душа в душу, говорили об одной и той же программе на одном языке и видели одно и то же, пока прокат даже ещё не был готов. Словом, последний год в жизни Персиваля Грейвза можно было считать хорошим. И даже отличным.

Если бы не его вечное стремление прыгнуть выше головы — хотя как бывший фигурист он знал яснее многих, что это действительно физически невозможно. Твои подошвы всегда останутся ниже высоты твоего роста. Если ты, конечно, не легкоатлет, и у тебя нет шеста.

За шесть лет могло бы получиться и лучше. А он лепил ошибку за ошибкой.

Тину, к примеру, сразу нужно было ставить в пару с кем-нибудь крепким и внушительным — пока Персиваль не заработал себе репутацию… не самого хорошего тренера в этой стране. А так… складывалось впечатление, что Ричард Хардис год назад согласился перейти под начало Персиваля исключительно из личной лояльности к Тине. Правда, теперь, после седьмого места Чемпионата мира, напряжение лопнуло — Ричардутоже не повезло с прежней партнёршей, а с Тиной он оказался куда выше, чем раньше. «Встретились две безнадёжности», — как-то сказала Серафина в личном разговоре. «Это почти обо всех нас», — мрачно ответил ей Персиваль.

Особенно это меткое выражение Серафины подходило ему самому и Ньюту.

Когда они впервые пошли в кафе, ещё в Британии, Персиваль даже не решился сразу предлагать ему контракт. В глазах Ньюта во время чуть ли не всего разговора читалась такая тоска и безнадёжность, что Персиваль спасовал. Никакие стандартные формулировки из его обширного тренерского словаря не убедили бы Ньюта, это было яснее ясного. И только на третий раз он заговорил об этом. Даже не рассчитывая на согласие. Но получил его.

О переходе Ньюта Скамандера под американские флаги говорили много разного и часто — неприятного, но подобной дряни Персиваль наелся ещё тогда, когда сам был фигуристом. Хотя его личное мнение о себе и о том, что получилось в этот сезон, было даже более нелестным, чем чужие.

После завершения первого сеньорского сезона Ньюта, после того, как они с Тиной не прошли в произвольную программу Чемпионата мира, Персиваль остро давил в себе желание напиться. В итоге вместо этого, промаявшись несколько дней, он пришёл к Ньюту с чётким предложением разорвать контракт и с общей мыслью: «Я всё тебе испортил». В конце концов, победив на трёх юниорских Чемпионатах подряд — и на четвёртом бы тоже победил, если бы не травма — начинать сеньорскую карьеру с такого провала…

И тогда Ньют его удивил.

«Персиваль, а куда я уйду? Это во-первых. И не говори мне про Дамблдора, пожалуйста, я действительно не хочу больше с ним работать, как бы ни хвалили его газеты, и каким бы идиотом они не называли меня, что я ушёл от него к тебе. И вообще, это не твоя вина. Не только твоя. И я… перенервничал, и Тина тоже, и у всех случаются провалы. А потом, я год пропустил, и травма тоже имеет значение — нет, ты не думай, она меня не беспокоит, просто… просто она была, причём недавно, и всё. Первый сезон получился… не очень, но он же у нас не последний. И не пытайся настаивать, ладно? Просто запомни, что я никуда от тебя не собираюсь».