Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару

«Эй! — закричал далекий голос. — Смотри вниз и улыбайся!» Улыбайся! Ха! Улыбайся! Представьте себе это в такой момент! Если бы обе мои руки не были так заняты тем, что хватались за кожаные ремни, я бы «посмеялась» ему кулаком. Глянула вниз, чтобы послать ему самый резкий и презрительный взгляд из моего репертуара и — что за ощущение!

Осознание того, как высоко над миром я нахожусь, пронзило меня. Появилось отвратительное ощущение «под ложечкой». Я подпрыгнула. Центр колебаний пронесся подо мной за одно ужасное мгновение, я висела там, крутясь, с одними лишь просунутыми под мышками кожаными ремнями, отделявшими меня от невероятно твердой улицы, находившейся в 200 футах подо мной.

К счастью, я так крепко была обвязана ими, что едва могла дышать, и потому ремень выдержал. Сотрудники спустили меня еще ниже по стене и, еще немного покрутив, решили, что я достаточно послужила интересам журналистики, и согласились втащить обратно в окно. Все было кончено. Ощущение твердого пола под ногами вернуло мою старую веселую способность блефовать, и я, выдавив жалкое подобие улыбки, объявила: «О, это было совсем недурно!»

Сразу после публикации этой статьи, которая была снабжена фотографией Пегги на стене, она отправилась к Энгусу Перкенсону, с тем чтобы попросить его дать ей возможность написать несколько очерков, относящихся к более высокому литературному классу. Ей хотелось бы сделать серию из четырех очерков о женщинах, вошедших в историю Джорджии, и хотя Перкенсон был не в восторге от подобной затеи, но в конце концов согласился, правда, с оговоркой, что они будут написаны в свободное от написания других, более важных статей (таких, как «Из футбольных игроков получаются лучшие мужья» или «Как настоящая леди отвергает предложение») время.

Для начала Пегги отправилась в библиотеку Карнеги в поисках материала по истории Джорджии для своей работы. Судя по тому, с каким усердием и методичностью приступила она к поискам, тема эта глубоко волновала ее, и, как она говорила Медоре, — ни одно из прежних заданий не вызывало в ней такого энтузиазма, как это.

Для первой статьи под названием «Императрица Джорджии и женщины-солдаты» она выбрала судьбы четырех женщин-южанок. Единственная из них, кто полностью соответствовал распространенному стереотипу о женственных южанках, была Ребекка Латимер Фелтон, первая женщина, ставшая сенатором США, хотя и не благодаря выборам, а путем назначения после смерти ее мужа.

Остальные же из квартета Пегги были Люси Матильда Кенни: «крупная, мужеподобная с виду, прекрасно стрелявшая из винтовки и абсолютно бесстрашная, она, переодевшись мужчиной, вместе со своим молодым мужем была в числе первых добровольцев из Джорджии, ушедших на Гражданскую войну, и ставшая «героем» в битве при Шарпсбурге. При этом она никак не выдала себя до того момента, когда ее «приятель» (и муж) был убит во второй битве у Манассаса, и, таким образом, ей пришлось везти его тело домой; Мэри Масгроув, коронованная греческая императрица, которая «несмотря на годы цивилизующего влияния колонии и трех следующих друг за другом замужеств за белыми мужьями, так и осталась дикой и непокорной до самой смерти»; «косоглазая» Нэнси Харт, шести футов роста, полная, крепкого телосложения, рыжая и косая. Ее соседи часто говорили, что и нрав у нее тоже «косой» — упрямый и своенравный.

Во время войны за независимость Нэнси Харт убила одного тори и в одиночку захватила в плен отряд мародеров, состоявший из британских солдат, ворвавшихся в ее кухню. Впоследствии часто цитировались слова, якобы сказанные ею при этом: «Я не собираюсь кормить всяких тори своим пудингом».

На следующий день после выхода статьи Энгус Перкенсон пригласил Пегги в свой кабинет и показал ей груду писем, полученных газетой, в которых читатели выражали протест против содержания статьи. Автора обвиняли во всех грехах: от клеветы на женщин штата Джорджия до фальсификации истории в интересах сбыта газеты. Страшно расстроенная этими обвинениями, Пегги спросила шефа, не сможет ли она опубликовать статью, в которой докажет подлинность всех исторических фактов, но получила отказ, а кроме того, к ее великому сожалению, и остальные статьи из задуманной ею серии были отменены.

Пегги с большим трудом воспринимала критику, которая надолго отбивала у нее всякую охоту к написанию чего-либо. Поэтому, чтобы защитить ее от подобной опасности, Медора никогда не показывала Пегги никаких отрицательных отзывов на ее статьи, поскольку высоко ценила журналистские способности Пегги и не желала потерять ее для газеты.

И именно чрезмерная чувствительность Пегги к критике, непреодолимая потребность писать пространные ответы на любые критические замечания, ее мгновенная вспыльчивость в ответ на критику и были причиной того, почему Медора и Энгус Перкенсоны так редко поручали ей более или менее значительные статьи. И хотя это помогало сохранять мир и спокойствие в отделе очерков, но в то же время не позволяло Пегги добиваться каких-то весомых достижений на ниве журналистики.

Хотя было уже около пяти часов дня, яркое желтое солнце все еще ослепительно сияло на летнем небе, когда Пегги сошла с трамвая и стала переходить улицу. Было 10 июля 1923 года. Солнечный свет был так ярок, что она уже почти дошла до тротуара, прежде чем увидела зеленый спортивный автомобиль, припаркованный у ее дома. Ред Апшоу, загорелый и подтянутый, вышел из машины и стоял, загораживая ей дорогу.

Она была уверена, что если еще когда-нибудь увидит его, никаких чувств, кроме ярости и гнева, не испытает. На деле же все оказалось иначе. После короткого обмена приветствиями она пригласила его зайти.

Дома была одна Бесси: Стефенс с отцом — все еще на работе. Некоторое время Пегги и Апшоу разговаривали в гостиной, рассказывая друг другу, чем каждый из них занимался в течение этих шести месяцев их раздельной жизни, причем Пегги даже не упомянула о том, что встречается с Джоном Маршем.

В показаниях, данных ею месяц спустя под присягой, когда в суде слушалось дело о разводе, Пегги заявила, что примерно через десять минут разговора они с Апшоу покинули гостиную и поднялись в их общую спальню. Она, однако, не упомянула о почти полугодовом раздельном проживании, не сказала и о том, добровольно или нет поднялась она с Редом наверх. Как-то, находясь в уединении больничной палаты она заявила: «Мистер Апшоу потребовал от меня выполнения моих супружеских обязанностей после того, как ударил меня кулаком по левой руке, чуть выше локтя». Судебный уполномоченный спросил ее тогда: не давала ли она повода для подобной жестокости мужа? «С самых первых дней нашего супружества я всегда была доброй и любящей по отношению к мужу, и у него никогда не было ни малейшего повода выражать недовольство мною», — ответила Пегги. Она отказала ему в удовлетворении его супружеских прав из-за боязни, что он может обойтись с нею «грубо и бесчеловечно».

При этом адвокат добавил, что Апшоу «бросил ее на кровать, превратив все ее тело в сплошной синяк, поскольку она успешно пыталась сопротивляться». «Это правда, миссис Апшоу?» — спросил судья. «Да, сэр», — ответила Пегги и продолжила свои показания, рассказывая, как ее крики и вопли наконец-то были услышаны Бесси и как та появилась в дверях в тот момент, когда Ред покидал спальню, а Пегги, истерически рыдая, бежала за ним и кричала, чтобы он убирался из дома. К ужасу Пегги, он вдруг развернулся и со злостью ударил ее в левый глаз.

Пегги доставили в больницу, и прошло две недели, прежде чем она достаточно оправилась от последствий этого избиения и смогла вернуться домой. Ее болезнь держалась в секрете даже от самых близких друзей, поскольку унижение, испытанное ею, было почти непереносимым. Ее синяки и ссадины все еще были видны, даже когда она выписалась из больницы, а потому и ее пребывание дома было также окутано завесой секретности.

Пегги попросила брата сказать Медоре, что ей якобы пришлось уехать из города, чтобы ухаживать за больной родственницей, и что ее не будет на работе недель шесть, если Медора, конечно, не возражает. Медора не возражала, но словам Стефенса не поверила, подозревая нечто, более близкое к истине.