Фаворитки

— Пусть так, — возразил сэр Гунчтон, — но из простого любопытства, как художник, вы, надеюсь, не откажетесь увидеть самую знаменитую куртизанку в Японии китаянку Чианг-Гоа?!

— Нет! Нет! — воскликнул д’Ассеньяк. — Если не для самого себя, то для меня Данглад нанесет визит к Чианг-Гоа. Мы к вашим услугам, сэр Гунчтон. Ведите нас. Куда?

— Полагаю, сначала обедать, — сказал Данглад. — Это предложение мне больше нравится. Я чертовски голоден.

— Держу пари, — улыбаясь, сказал Гунчтон, — что обед понравится вам меньше, чем женщина.

А так как художник отрицательно покачал головой, то англичанин с той же улыбкой продолжал:

— Знаете вы французскую пословицу, которая гласит: не надо говорить: «Фонтан, я не стану пить из тебя воды!»? Познайте сначала фонтан, чтобы доказать искренность своего отвращения.

Разговаривая таким образом, трое европейцев и их проводник переходили мост, весь из кедрового дерева, украшенный великолепными резными балюстрадами. Нагаи Чинаноно самым вежливым образом принял своего друга, сэра Гунчтона, и его товарищей — знаменитых французов.

— Дом мой — ваш дом, — сказал он им с вежливым видом.

Дом купца в Иеддо если не элегантен, то зато обширен. Дом был окружен верандой. Под сводом галереи, выходившей в сад, был подан обед, состоявший исключительно из рыбы, плодов и пирожных, так как еще не пришло время охоты, на рынках не было дичи, а в Японии неизвестны вовсе баранина, козлятина и свинина, быки же употребляются единственно для домашних работ.

За десертом два лакея принесли чай и сакэ, опьяняющий напиток, добываемый из риса, который Нагаи Чинаноно особенно рекомендовал своим гостям. Но одного глотка сакэ было достаточно для Данглада и д’Ассеньяка; они поспешили к мадере и шампанскому. Закурили маленькие металлические трубки, наполненные чрезвычайно тонким ароматическим табаком, так как в Японии неизвестно употребление опиума. Потом д’Ассеньяк начал разговор, который перешел на Чианг-Гоа.

При первых словах о знаменитой куртизанке Нагаи Чинаноно прикусил язык. Нагаи Чинаноно был честный муж: ему приходилось быть неверным, но только в том случае, когда он не мог поступить иначе.

— Чианг-Гоа! — сказал он, бросая на англичанина укоризненный взгляд. — Как, сэр Гунчтон говорил вам об этом создании?..

— Даже хуже, — возразил сэр Гунчтон, — строго соблюдая правила установленного ею этикета, я, пока готовили здесь обед, послал одного из ваших слуг к этому созданию, извещая ее о том, что сегодня вечером я и эти господа, а если хотите, то и вы, отправимся к ней с визитом.

— О! О! Со мной? Вы шутите!.. Я женатый человек!..

— Таким образом, — спросил Данглад, — чтобы быть принятым Чианг-Гоа, необходимы какие-то особые предупреждения?

— Конечно, — отвечал сэр Гунчтон, — и при неисполнении этого условия самые знатные вельможи, сам микадо, духовный повелитель Японии, рисковал бы разбить себе нос об ее двери.

— Так она очень могущественна?

— По праву красоты. По праву, перед которым всего охотнее склоняются люди.

— Она и богата?

— Очень, вероятно. Положительно известно одно только, что она живет на широкую ногу. Не правда ли, Нагаи?

— Почем мне знать! Разве я бывал у Чианг-Гоа?

Сэр Гунчтон захохотал.

— Это уж слишком! — сказал он. — Именно вы в последний раз так расхваливали мне ее красоту и роскошь ее жилища, что возбудили во мне желание познакомиться с Бриллиантом Иеддо, как прозвали Чианг-Гоа.

— Ну, это правда! — сознался японец. — Имея, господа, жену и детей, не делаешься же мраморным. Да, я был у нее один раз.

— Один раз только?

— Ну, может быть, два раза, но не больше… Я видел Бутон розы.

— Кто это — Бутон розы? — спросил д’Ассеньяк.

— Чианг-Гоа. Это и значит — Бутон розы.

— Бутон розы! Бриллиант Иеддо!.. Сколько имен для одной куртизанки, — заметил Данглад.

— Они заслуженны, — пылко сказал японец. — По своей свежести Чианг-Гоа — это бутон розы, по блеску — бриллиант…

— А сколько лет этому Бриллианту? Этому Бутону?

— Четырнадцать.

Д’Ассеньяк и Данглад невольно переглянулись.

— Четырнадцать лет? — переспросил первый. — А сколько времени ее знают?

— Три года.

Оба друга снова взглянули один на другого.

— Вы забываете, — улыбаясь, сказал им сэр Гунчтон, — что в этой стране девушка в десять лет становится женщиной и в двенадцать часто матерью.

— И увядает, сохнет, стареет в двадцать. Такова участь ранних плодов: они не сохраняются. Но, — продолжал Данглад, — один вопрос. Мне говорили, что китайцы вообще мало любимы и уважаемы в Японии, каким же образом в профессии, без сомнения, исключительной… которой, вероятно, занимаются и японские женщины… каким образом в первом ряду стоит китаянка?..

— Потому, — ответил Нагаи Чинаноно, — что для нас китаянка — не то, что…

— Что китаец?

— Правда, — наивно продолжал японец. — К тому же, Чианг-Гоа так мало жила на родине, что не могла заразиться грубостью нравов.

— Ноги у нее не разделаны, как у знатных дам Пекина и Шанхая? — спросил д’Ассеньяк. — Она не ходит прискакивая, как индейка?

— Полноте! — сказал сэр Гунчтон. — Она ходит так же грациозно, как и всякая другая женщина, обладающая грацией.

— Но, — заметил Данглад, — кто же привез ее в Иеддо?

— Фигляры, странствующие актеры. Ее отец, который был купцом в Шанхае, когда она появилась на свет, приказал слуге бросить ее в пруд под тем предлогом, что она была третьей дочерью и что двух и то было много. По дороге слуга встретил скоморохов…

— …которые взяли к себе ребенка и воспитали его, как это постоянно бывает в мелодрамах, — смеясь, сказал д’Ассеньяк. — И эта крошка, приговоренная отцом стать кормом для рыб, а своими покровителями обученная прыгать сквозь обручи, в настоящее время — о, провидение! — столичная львица!.. Я даю ей третье название. Когда вам наскучит называть ее Бутоном розы и Бриллиантом Иеддо, зовите ее Львицей, это польстит ей. А теперь, когда мы достаточно узнали о Чианг-Гоа, не пойти ли нам, господа, к ней с визитом? В самом деле, далеко ли отсюда живет она?

— Нет, — отвечал сэр Гунчтон, — около двух миль, в квартале Куроди, одном из самых аристократических кварталов в Иеддо. Через час мы будем у нее.

— А нужно, — полюбопытствовал Данглад, — чтобы наша стража следовала за нами?

— Без сомнения, — ответил Нагаи Чинаноно, — наш город, почти безопасный днем, ночью не так безопасен. Особенно иностранцы должны остерегаться встречи с лонинами.

— Это еще кто?

— То же, что итальянские браво, — сказал Гунчтон. — Люди, всегда готовые на убийство, лишь бы только заплатили им.

— А кому нужна наша смерть, чтобы на нее тратиться? — сказал д’Ассеньяк.

— О! Когда у них нет приказаний, они, чтобы набить руку, работают для себя, и, как уже сказал нам наш друг Нагаи, тогда главным образом они и пристают к иностранцам, ибо для них меньше риска в таком случае. Но с вашей стражей вам нечего опасаться. Вы не с нами, Нагаи?

Японец принял прежний строгий вид.

— Сэр Гунчтон, — вскричал он, — довольно смеяться! Вы же не хотите, чтобы я взял и бросил свой дом? Глупости делаются один раз, а не два.

— То есть, не три раза, как вы нам признались.

— Да нет же, я ни в чем не признавался… К тому же, — со вздохом добавил японец после минутного молчания, — вы, надеюсь, не предупредили Чианг-Гоа, что и я явлюсь? Вы пошутили?

— Да… А может, я был не прав, что не предупредил?

— Нет, вы были правы, и я очень благодарен вам за вашу благоразумную сдержанность. Господа, желаю вам всякого успеха и рассчитываю еще раз увидеть вас перед вашим отъездом.

— Конечно, дорогой амфитрион, мы увидим вас снова, если только лонины не изрежут нас в куски, — сказал д’Ассеньяк, весело пожимая руку японцу.

Данглад молчал: он был занят. Невольно он задумался о предстоящем свидании с Чианг-Гоа.

Данглад и д’Ассеньяк сели в носилки. Сэр Гунчтон ехал верхом с левой стороны. Стражи следовали за ними, безмолвные, как тени, бесстрастные, как автоматы. Им было заплачено. Что им было до того, куда вели их…