Жюльетта. Письмо в такси

Но тут ее заинтересовала одна фотография.

— О! А эти вот болонка и левретка, одетые под буржуа, кто это такие? — спросила она.

Ландрекур наклонился над ее плечом:

— Мои родители, — ответил он и забрал у нее альбом.

Г-жа Фасибе извинилась с величайшей искренностью.

— Фотографии так часто лгут, — сказала она.

— Зато вы вполне искренни, — ответил он.

Она чувствовала себя виноватой, но что сказано, то сказано, и, желая загладить свою вину и заставить забыть Ландрекура огорчившее его замечание, она обняла его, улыбнулась ему, извинилась за то, что слишком резко прореагировала на забавную шутку с ограблением, и наконец решила, что с удовольствием выпьет чашку чая. Потом они поговорили о погоде, о меланхолическом настроении, которое навевает осень, и о северных странах, где ночь длится целыми неделями.

— В наше время подобных вещей просто не должно существовать, — заявила Рози. — Целые месяцы полнейшей темноты! Это же варварство! Куда только смотрят ученые, я вас спрашиваю?

Погрустнев, он мысленно отметил, что подобные невежественные и фантастические речи, которые в устах любимой женщины обычно веселят и совсем не раздражают, утратили для него весь свой шарм, и огорченно вынужден был признать, что ничего забавного больше в этих речах не находит. Отнюдь не рассматривая это изменение настроения как признак усталости или спада любовной страсти, он относил его на счет вызывающей у него меланхолию навязчивой мысли, а также тревоги, которая самым неблагоприятным образом сказывалась на его суждениях и была подобна слишком острой боли или жару, под воздействием которых мы не только теряем всякую способность получать удовольствие, но и начинаем воспринимать его в самом отвратительном свете. Таким образом, уверенный, что его страсть к г-же Фасибе осталась прежней, несмотря на столь неблагоприятные для их счастья обстоятельства, Ландрекур не сомневался в возвращении в его душу тех неистовых чувств, которые возгораются от поцелуя, от какого-нибудь слова, отзвука шагов и доказывают человеку, что любовь еще жива. Но несмотря на все эти рассуждения, он должен был признать, что на какое-то время Рози утратила все те отличительные признаки, которые обеспечивали триумф ее обольстительности, и что в ней проявились другие отличительные признаки, до сих пор не слишком заметные, признаки, которые разрушали ее личность, привнося в нее элемент вульгарности. При этом, однако, он вспомнил, что некоторым мужчинам достаточно в какой-то момент по-настоящему любить женщину, чтобы продолжать любить ее всем сердцем и потом, хотя, может быть, и несколько по-другому, любить всю жизнь. Зная, что есть пары, чья жизнь связана одними лишь воспоминаниями о когда-то разделенной страсти, он говорил себе: «Я буду всегда любить Рози, потому что я ее любил», — и находил в этих своих мыслях некоторую красоту. И все-таки что-то продолжало его беспокоить. Почему, например, ему казалось, что он лучше знает г-жу Фасибе с тех пор, как начал ей лгать? «Неужели наша ложь помогает нам лучше понять другого человека?» — вопрошал он себя. И ничего не мог ответить. Рози вызывала в нем раздражение, поскольку он устал изобличать ее в неоправданном страхе, когда она имела все основания пугаться, и, сердясь на нее за то, что она вынуждает его лгать, он совершенно забывал о тех обстоятельствах, которые возникли по его вине.

Конечно же, он не испытывал к Жюльетте любви и винил ее за тот хаос, который она внесла в его жизнь, но почему он не обвинял ее в том, что она разрушает в его глазах объект его любви? Она заставила его страдать от всего того, что еще вчера ему нравилось в любимой женщине, ныне жертве их сообщничества, женщине, в которой ее естество выглядело теперь как самый большой недостаток. Он проклинал Жюльетту, но при этом тревога в нем была более сильна, чем гнев. «Мое счастье, моя честь, мое будущее, — размышлял он, — все находится у нее в руках, она берет у меня все, в чем я ей отказываю», — и она казалась ему вооруженной и обезоруживающей, подобно случаю или ребенку. Тут он представил себе, как Жюльетта сидит на темном чердаке, одна, скучая без дела, укрощенная ночью. Он, казалось, видел, как она, скучающая и одинокая, выходит из своего убежища и пробегает босиком из комнаты в комнату в поисках свечи, как она спускается на кухню, чтобы поискать там что-нибудь в шкафах. Не встретит ли она в прихожей Рози? И как они разберутся друг с другом? Во всяком случае ему не придется много говорить. Он просто сделается немым навсегда, и они уйдут, каждая в свою сторону, оставив его в одиночестве, оставив его в его доме, на борту этого потерпевшего кораблекрушение судна, которое потонет в волнах лжи, покинутости и забвения.

В то время как в его воображении витали все эти образы, он держал Рози за руку и смотрел на кучу углей в камине, по которым пробегали маленькие голубые огоньки.

— Огонь затухает, — сказал он и наклонился к корзине, чтобы взять еще несколько поленьев, но она помешала ему.

— О! Нет, поставьте лучше решетку, и уже пора подниматься наверх, — а когда он помогал ей встать, она вздохнула и добавила: — Я устала, скорее всего, это от свежего воздуха.

— Да, конечно, от свежего воздуха. После ванной вы пойдете в постель, и мы поужинаем в вашей комнате. Там нам будет уютнее, чем внизу.

— Особенно с тех пор, как здесь побывал столяр, — весело ответила она.

Проходя через гостиную, Ландрекур увидел свое отражение в зеркале. Ему показалось, что чей-то голос произнес: «Ты разлюбил», — и он ускорил шаги.

Г-жа Фасибе устало потянулась и закрыла лицо руками.

— О! Какой беспорядок, — сказала она. — Хотя нужно признать, у нас не было времени заниматься уборкой.

— Не беспокойтесь. Окажите мне удовольствие быть вашей горничной. Когда вы закончите ваш туалет, все будет в порядке, и ужин будет готов.

Как только она закрыла за собой дверь ванной, он опустил шторы и пошел заниматься ужином. Но распаковывал ли он покупки, готовил ли какое-либо блюдо, накрывал ли на стол возле постели г-жи Фасибе, в каждом его движении чувствовалось больше покорности, чем радости. «А мой дикий зверек, нужно ведь и его накормить, — подумал он, — а не то он скушает и Рози, и меня, и весь дом, как он уже скушал половину гостиной. Как оказалось, я приютил в своем доме маленькое чудовище».

Он посмотрел на накрытый стол и с достаточной долей иронии, обращаясь через дверь к Рози, сказал:

— Настоящий обед влюбленных.

Затем, пользуясь минутой свободы, которая позволяла ему наконец прийти на помощь Жюльетте, он взял свечи, купленные им прежде всего для нее, и уже стучался к ней в дверь, но в это мгновение вдруг раздался крик Рози, заставивший его вернуться. Он оставил пакет со свечами на лестничной площадке и побежал вниз по лестнице.

Она стояла, задрапированная в пеньюар, спиной к туалетному столику, и гневно выговаривала:

— Беру вас в свидетели! Мои румяна, моя пудра, мои духи! Теперь вы, я надеюсь, не станете утверждать, будто столяр взял их, чтобы починить?

Ландрекур склонился над туалетным столиком, загруженным различными флаконами, коробочками и румянами.

— Но ведь здесь есть все, — сказал он, — здесь есть все, что вам нужно. В чем дело?

— Как в чем дело? Как здесь есть все? — воскликнула она, выходя из себя. Схватив один флакон, несколько губных помад и коробочку с пудрой, она начала объяснять, по очереди показывая на каждый из этих предметов: — Это не духи, это моя туалетная вода, вы понимаете?

— А! — произнес Ландрекур.

— А это моя дневная губная помада, вы понимаете?

— А! — произнес он опять.

— А вот это, это моя пудра для вечера, тогда как моя пудра для дня, моя губная помада для вечера и мои духи…

— Для дня, — вставил он с видом человека, начинающего что-то понимать.

— Вы смеетесь надо мной, — воскликнула она, — ну это уж слишком.

— Извините, — начал он умоляющим голосом и хотел было обнять ее за талию, но она оттолкнула его.