Любовь преходящая. Любовь абсолютная

ВШИБОРОД: Придется окунуться в эту мерзкую яму!

Г-жа УБЮ: Ты шутишь, мой нежный малыш?! Ты же там умрешь!

ВШИБОРОД: Я? Умру?! Клянусь Гогом и Магогом [100], раз там можно дышать, значит можно и жить. Это ведь моя работа [101]. Раз, два… Хоп!

СЦЕНА IV

В тот самый момент, когда Вшибород ныряет, ему навстречу, извиваясь как червь, выплывает какое-то длинное тощее Существо.

— Ух! Какой удар! У меня даже в черепе что-то загудело!

ВШИБОРОД: Как в пустой бочке.

СУЩЕСТВО: А у вас в черепе не гудит?

ВШИБОРОД: Нисколько.

СУЩЕСТВО: Значит, как в треснутом горшке. У меня глаз — алмаз.

ВШИБОРОД: Скорее страз, иначе вы бы не оказались на самом дне.

СУЩЕСТВО: И действительно, я имею честь быть Совестью г-на Убю.

ВШИБОРОД: Так это он кинул в эту яму вашу нематериальную персону?

СУЩЕСТВО: Я это заслужил: я его терзал, и он меня наказал.

Г-жа УБЮ: Бедный юноша [102]…

ГОЛОСА КОЛОШМАТОВ (приближаются): Ухо по ветру, сомкнутый ряд по-боевому шагает, и каждый встречный нас принимает за настоящий военный отряд…

ВШИБОРОД: O-о, кажется, тебе пора лезть обратно, да и мы с г-жой Убю, пожалуй, там укроемся!

Ныряет.

КОЛОШМАТЫ (за дверью): Это мы, Колошматы! Мы любой стык распихаем, и в любой кран мы нассым; атмосферу мы вдыхаем через трубки с загибом косым! Мы — колошматы!

УБЮ: Открывайте, рог вам в брюхо [103]!

СЦЕНА V

КОЛОШМАТЫ (с зелеными факелами в руках); УБЮ

УБЮ (молча, усаживается; все рушится; его выталкивает на поверхность согласно правилу Архимеда; он произносит с простотой и достоинством):

А что, Медные Змеи совсем не действуют? Отвечайте или я вас сейчас обезмозжу [104].

СЦЕНА VI

ТЕ ЖЕ, ВШИБОРОД (высовывая из ямы голову)

ВШИБОРОД: Они совсем не действуют. Они остановились. Совсем как ваша машина для обезмозживания: еще та гнусь, но меня она не пугает. Вы же сами видите, что от традиционных бочек куда больше пользы, чем от всей вашей ахинейской [105] герпетологии [106]. Вы провалились и выплыли: вот уже полдела и сделано.

УБЮ: Клянусь своей зеленой свечкой! Я сейчас тебе глаза выдавлю, бочка ты навозная, тыквища, отброс человечества. Обезмозжить его! Отрезать ему уши!

Он его топит.

СЦЕНА VII

Апофеоз.

УБЮ (водворившись на своем основании).

КОЛОШМАТЫ (ему светят).

ГИМН КОЛОШМАТОВ

Горите факелы смерти! Пусть плачут ваши зеленые очи! Что человек пожирает, то он и порождает и с телом своим роднит. Что отдает он земле, то отдает он ночи. Плачьте факелы смерти!

То, что он в глубь устремляет, в какие-то тартарары, внутри него выбирает извилистый путь, где любой неожиданный срыв вызывает громоподобный взрыв. О падение в ночь, погружение в черную жидкую жуть! Нимб света, который сверкал среди ночи, как экраном закрыт телом убийцы. Плачьте, факелы смерти, пусть плачут ваши зеленые очи!

Любовь абсолютная [107]

I

Да будет тьма [108]!

Он живет в оконечности каменистой звезды.

Это тюрьма ЛА САНТЕ [109].

В ее оконечности, где окаталоженных держат смертников, ведь он приговорен к смерти.

Окаменевшая астерия [110], астра морская, дабы цвести, — звезд зерцало — ждала лишь, когда наступит сей звездный час.

Солнце зашло по регламенту, рыбак жандармского рода сворачивает свои щупальца-удочки; велосипедист и кучер уже обернулись влюбленными самками светлячков; электрик звездной оси жестом гипнотизера, перстом указующего меж бровей, вызывает имитацию смерти.

ЛА САНТЕ подобна Аргусу [111], у которого было сто глаз.

Он живет на звездочке маленькой, в оконечности большой каменистой звезды; человек — один из цветков-присосок с руки звезды подводной морской.

Последний затылочный позвонок, распустившись — как Хекель [112] сказал бы — распустившись на один всего лишь — последний — день, усваивает общее для всех цветов движение подсолнуха.

К лампе.

Камера современно отделана и обустроена в чисто английском стиле; строгая мебель под белой блестящей краской, нежные стены.

На стенах нет никаких украшений, но к потолку подвешено солнце.

Солнце или луна — звезда: она зажигается и гаснет в положенное время.

Ни один наблюдатель не смог бы отметить ее движение автономное.

Эта звезда неподвижна.

Она благороднее всех звезд вселенной; она сама как небосвод, венец иль гильотины нож, будто последнее наложение диадемы.

Имя ее — Зенит.

И родилась она не из какой-то туманности.

А масло в этой лампаде — Человек.

Если бы в секторе смертников не досчитались кого, на каменном небосводе ЛА САНТЕ стало бы одной звездочкой меньше.

Моисей говорил о тверди небесной [113].

Человек, что под сей звездой, есть — каков бы он ни был, и каковы бы ни были обстоятельства дела его, — человек примечательный.

Он ведь создал звезду.

Не астроном: астрономы возьмутся их открывать позднее.

Скорее астролог: эта звезда загорается по причине его будущего.

Это человек вроде Бога.

По этой или же по другой причине, поскольку таково его настоящее имя, оно начертано на двери:

ЭММАНЮЭЛЬ БОГ.

Бог несколько ослеплен светилом своим.

В Морском Музее [114] Лувра можно закрыться в одном из залов с крутящимся фонарем от обезглавленного маяка.

Жирная огненная муха или светоноска с настойчивой регулярностью бьется о вашу прозрачную роговицу.

Вы мигаете в ответ на мигание огромного ока.

К счастью, оно слишком прерывисто для глаза гипнотизера и слишком ярко для зеркала-приманки.

Бог несколько ослеплен светилом своим; ему бы хотелось поспать.

И он гасит пару сигнальных огней, отраженных в море его очей.

Так дракон прячет свой карбункул, единственный глаз и сокровище змея-циклопа, дабы припасть к источнику.

Эмманюэль Бог пользуется сном, древней Летой [115], как временной вечностью.

Вечности не хватает пространственности, чтобы в тюрьме уложиться, пусть даже и звездно расколотой.

Вот почему на заре просят ее подождать во дворе.

К ней пристань, подобная укреплениям в устье реки, тянется острыми волнорезами, от опор ее мостов выступающими, навстречу городу.

Орфей [116] восстает с мехового ковра, город мурлычет под лампой, светило, сотворенное Богом земным под сводом, тянется, — полуостров земли в верхних водах, как улиточный глаз, — к небосводчатым звездам.