Возвращение мастера и Маргариты

Тарановский энергично взялся за пожарные сцены, торопясь высказать самое главное. На дворе - осень, мокрота и уныние. По замыслу же сценариста Москва должна предстать либо в майском цвету, либо уж утопать в снежной белизне, на фоне которой эффектно полыхают пожары. Пламя страсти, охватившее столицу - образная кульминация ленты, апофеоз в апогее (или апофигей, по меткому замечанию известного писателя). А чердачный неуемный секс героев - главная изюминка апофигея, которую следовало обсосать со всех сторон, как лакомую косточку. Кто мог подумать, что столь удачно начавшийся съемочный процесс упрется в героиню! Да в какую "героиню" - тьфу! Дура, растяпа, чертовка...

Выбор Юлика Барнаульского на главную роль был предопределен изначально - он-то и "пробил" этот фильм, найдя спонсора в лице Кленовского. С актрисой дела обстояли сложнее. Ей предстояло в одиночку вытягивать линию большого искусства, осуществлять спайку современности и классики. Просмотрев целый ряд фактурных актрис, считавших, что обнаженное тело в искусстве не должно вызывать низменных чувств, как Венера Милосская, к примеру, Сеня приуныл. Мрак! Все равно, что переснять феллиниевского "Казанову" силами ансамбля "Яр".

Гадкое у него было чувство. Мысли о собственной бездарности стали появляться с типичной для крупного художника настойчивостью. Сеня не стрелялся и не травился. Он пошел другим путем: у режиссера объявилась астма. Так полагала его супруга, разбуженная ночью хриплым хлюпаньем - Сеня храпел, уткнувшись лицом в подушку. Такого раньше никогда за ним не водилось.

Идея астмы Тарану понравилась - аура страдальца не помешает человеку искусства. Он продолжил поиски героини, смотря наобум мало-мальски значительные фильмы последних лет и скоро увидел ЕЕ. Совсем молоденькая, какая-то прозрачная, хрупкая, словно стеклянный кузнечик, с хвостиком на аптечной резинке и глазищами в пол-лица. А в глазах такое! Арсений раз за разом прокручивал кадры не замеченного зрителем фильма о войне. Крошечная роль второго плана: сельская девчонка трепетная, чистая полюбила в амбаре немецкого солдатика просто так - из жалости. Она была похожа сразу и на колдунью Марины Влади, и на Кабирию Джульетты Мазины и на ту единственную, которую, всякий понимающий мужик ищет до гробовой доски. Ищет, движется к далекой звезде, меняет в дороге ненужных спутниц, но посвящает ей, не встреченной, самое ценное, что вырастил в себе и пронес за душой через истребительные лихолетья.

Нечто колдовское, порочное и одновременно ни к чему житейскому не причастное было в ее прозрачных, слегка косящих глазах...

Касьян навел справки. Оказалось, что роль в фильме - единственная работа не профессионалки. Мара Илене работала медсестрой в городской больнице, в кинематограф и в фотомодели не рвалась. Однако на приглашение из киностудии откликнулась охотно и прибыла без всякого опоздания.

- Ждет, - сообщила помрежа Танечка, заглянув в комнату, где заседал худсовет в составе сценариста, оператора и главного героя под предводительством Тарановского. При этом Танечка сделала такое лицо, что стало ясно - снимать надо ее, а не замухрышек, подобранных черт знает где.

Девушка вошла, ошарашив комиссию отсутствием "звездности".

- Садитесь, деточка. Мария, Машенька? - сделал обаятельное лицо Тарановский.

- Мара. Мара Валдисовна... Я отчасти литовка. Немножко молдованка и капельку немка. А вообще - русская...

- Понятно, понятно! - обрадовался Касьян, словно это оправдывало его симпатию. - Ударный коктейль. Говорят, смешение кровей...

- Профессионального образования у вас, значит, нет? - угрожающим голосом вмешался Закрепа, с самого начала не одобрявший идею с использованием не фактурной героини. Он предлагал другую кандидатуру. Данные получше, чем у Мадонны и без всяких силиконов. К тому же киноработник.

У явившейся русской литовки, увы, зацепиться было не за что. В прямом и переносном смысле. Глаза, конечно, наличествуют. Но ведь они тут не Достоевского снимают. Закрепа сделал тяжелое лицо:

- Профессиональному мастерству не учились, а сниматься хотите, прозвучало как обвинение.

- Хочу. Я медсестрой работаю. Деньги нужны, - прямо ответила немецко-латышская русская низким тихим голосом. Вроде бы жалобно, но при этом ее тонкая бровь насмешливо приподнялась, то ли от стеснительности, то ли куражась. Не понравился этот взгляд сценаристу. А Тарановский прямо взвился, как ужаленный:

- Можем вам кое-что предложить, Машенька... - засуетился, вспотел плешью астматик. - Мы здесь планируем запуск...

- Ну, это пока в перспективе, - пресек завязывающуюся беседу Барнаульский. - Идут пробы. Претенденток много. Булгаков, дело серьезное.

- Булгаков?! - озарился стеклянный кузнечик, затрепетав крылышками. Это же мой любимый писатель!

- Не важно. - Строго осадил ее Барнаульский. - У всех любимый. - Он громыхнул стулом и стал нарочито шумно собирать со стола бумаги.

Было очевидно, что Мара ему тоже в душу не запала. Ситуация требовала борьбы, Касьян обожал махать кулаками, особенно в присутствии дам. Окинув членов немногочисленной комиссии равнодушно-усталым взглядом, он устало распорядился Танечке:

- Поставь Мару Валдисовну на завтра. Буду пробовать, - и зашелся в изнурительном кашле.

Мару Илене на роль взяли, Закрепа и Барнаульский затаились, ожидая неминуемого взрыва. Не та это была Мара, не из той оперы...

На вокзале - в сцене встречи с возлюбленным девушка проявила недюжинные способности - ей удалось натурально пустить слезу в семи дублях. Барнаульский даже вроде оттаял. Но ждал своего часа. Он пробил на чердаке предназначенного под огонь дома.

Группа в этот день действовала четко - все ладилось, клеилось, совпадало во времени. Ничего не разбили, не потеряли, никто не спутал график, не попал в Склиф с переломами, не вылетел срочным порядком для отдыха на Аляску. Даже пожарные подтянулись вовремя, а пиротехники отличились сообразительностью: рассчитали необходимую продолжительность бедствия и его масштабы, вместо того, что бы, опережая график, в порыве энтузиазма спалить весь район.