Руфь

Но как ни старался мистер Дэвис, прикладывая все свое искусство, как ни ухаживали за больной Бенсоны, как ни молились они, как ни плакали, постепенно становилось ясно, что Руфь скоро вернется туда, откуда все мы пришли. Бедная, бедная Руфь!

Оттого ли, что ее организм был истощен тяжелой работой — сперва уходом за больными в госпитале, а потом у постели ее прежнего возлюбленного, а может, все дело было в ее кротости, только и в бреду Руфь никого не упрекала и ни с кем не ссорилась. Она лежала в той самой комнате в мезонине, где родился ее малютка, где она ухаживала за ним, где поведала ему свою тайну. Она металась на кровати, слабая и беспомощная, уставившись в пустоту широко открытыми, но ничего не видящими глазами, которые утратили свою обычную задумчивость и выражали теперь что-то детски простодушное и тихое. Теперь ее не трогало сочувствие окружающих, она жила в своем туманном, недоступном для других мире. Те, кто заботился о ней, иногда переглядывались полными слез глазами, находя слабое утешение в том, что, хотя Руфь уже не принадлежала этому миру, она явно была счастлива и спокойна. Никогда прежде они не слышали, чтобы она пела. Это простое искусство исчезло для Руфи вместе с юной веселостью после смерти любимой матери, которая когда-то и научила ее петь. Но теперь Руфь пела нежным, тихим голоском. Одну детскую песенку сменяла другая, Руфь пела безостановочно, отбивая при этом своими пальчиками о стеганое покрывало что-то вроде такта. Ни разу, глядя на окружающих, она не подала ни малейшего признака памяти или понимания, даже когда видела Леонарда.

Силы ее таяли день ото дня, но Руфь об этом не знала. Губы ее раскрывались для пения даже тогда, когда у нее не хватало на это ни дыхания, ни сил, и пальцы неподвижно застыли на постели. Два дня пробыла она в таком положении — далеко от всех близких, хотя и у них на глазах.

Они стояли вокруг ее постели без слов, без вздохов и стонов, пораженные ее чудным спокойствием. Вдруг Руфь широко раскрыла глаза и стала пристально всматриваться во что-то, словно увидела некое радостное видение, вызвавшее на лице ее чудную, восторженную, сияющую улыбку. Окружающие затаили дыхание.

— Я вижу, как приближается свет, — сказала Руфь. — Свет приближается!

И, медленно приподнявшись, она вытянула вверх руки, а потом упала на спину, успокоившись навеки.

Все молчали. Мистер Дэвис заговорил первым:

— Все кончено! Она умерла!

Тут раздался громкий крик Леонарда:

— Мама, мама, мама! Ты же не оставила меня одного?! Ты не можешь меня покинуть! Ты не умерла! Мама, мама!

До сих пор ему внушали надежду, боясь, что плач ребенка нарушит ее дивное спокойствие. Только теперь по всему дому разнесся отчаянный, безнадежный, ничем не сдерживаемый вопль мальчика:

— Мама, мама!..

Но Руфь была мертва.

ГЛАВА XXXVI

Конец

После отчаянных криков Леонард впал в оцепенение. К концу дня он был так истомлен физически и психически, что мистер Дэвис серьезно опасался за здоровье ребенка. Он с радостью согласился на предложение Фаркваров взять мальчика и поручил его заботам подруги его матери. Джемайма нарочно отослала свою дочь в Абермаут, чтобы посвятить все время Леонарду.

Леонард сначала отказался ехать к Фаркварам и оставить ее. Но мистер Бенсон сказал:

— Она пожелала бы этого, Леонард! Сделай это ради нее!

Тогда мальчик без лишних слов согласился ехать. Леонард успокоился после того, как мистер Бенсон уверил его, что в будущем он обязательно встретится с матерью. Леонард не говорил и не плакал несколько часов, и Джемайме пришлось даже прибегнуть к уловкам, чтобы он облегчил свое страшное горе слезами. После этого Леонард сильно ослабел, пульс его едва прощупывался, и все близкие стали опасаться за его жизнь.

Опасения за Леонарда отвлекали внимание от еще более грустных мыслей о покойнице. Три старых человека — обитатели дома Бенсонов — передвигались медленно, как сонные, и каждый из них втайне недоумевал: почему они, больные и истощенные, остались жить, в то время как она ушла во цвете лет?

На третий день после смерти Руфи явился некий джентльмен, желавший поговорить с мистером Бенсоном. Он был до самых глаз закутан в плащ, а остававшаяся открытой часть лица выдавала в нем человека, еще не совсем оправившегося от болезни. Мистер и мисс Бенсон ушли к Фаркварам навестить Леонарда, а бедная старуха Салли плакала у печки на кухне и потому долго не откликалась на стук. Сердце ее в эти минуты было склонно к сочувствию всем, казавшимся ей страждущими, и потому, хотя хозяина не было дома и обычно Салли неохотно впускала посторонних, она предложила мистеру Донну (а это был он) войти и подождать возвращения мистера Бенсона в кабинете.

Мистер Донн обрадовался такому предложению, потому что сильно нервничал: он пришел по делу, которое было ему крайне неприятно и ставило его в неловкое положение. Огонь в камине почти совсем погас, и Салли не удалось раздуть его, хотя она вышла из комнаты в полной уверенности, что он скоро разгорится. Мистер Донн облокотился о каминную полку и задумался о последних событиях, чувствуя, как усиливается его неприятное настроение. Он подумал даже, что не лучше ли было изложить предложение насчет Леонарда в письме, а не при личном свидании. Он вздрагивал от нетерпения и сердился на свою нерешительность — следствие телесной слабости.

Салли отворила дверь.

— Не угодно ли вам подняться наверх, сэр? — спросила она дрогнувшим голосом.

Имя гостя ей назвал кучер, приходивший справиться о том, что задержало джентльмена, которого он привез из гостиницы. Салли знала, что Руфь заразилась, когда ухаживала за мистером Донном, и решила, что вежливость требует пригласить его наверх взглянуть на покойницу. Она заботливо убрала и приготовила Руфь к погребению и даже чувствовала странную гордость за ее мраморную красоту.

Мистер Донн был рад покинуть холодную, неуютную комнату, в которой уже успел передумать много неприятного. Сначала он решил, что перемена места придаст иное направление тревожившим его мыслям, и ожидал войти в хорошо протопленную гостиную, где он найдет признаки жизни и яркий огонь в камине. Только уже стоя на последней ступеньке лестницы, у дверей комнаты, где лежала Руфь, он догадался, куда ведет его Салли. В первый миг мистер Донн отшатнулся, но тут странное любопытство подстегнуло его, и он открыл дверь.

Мистер Донн очутился в скромной комнате с низким потолком и растворенным окном, и сквозь него виднелись покрытые снегом вершины дальних гор. Гость завернулся в плащ и вздрогнул, а Салли между тем благоговейно отдернула простыню и открыла прекрасное спокойное лицо, на котором застыла последняя восторженная улыбка, придававшая ему невыразимое выражение дивного покоя. Руки Руфи были скрещены на груди, платок, похожий на монашеский, обрисовывал прекрасный овал лица, а из-под кромки платка выглядывали волнистые каштановые волосы, обрамлявшие нежные щеки.

Мистер Донн был поражен дивной красотой мертвой женщины.

— Как она прекрасна! — прошептал он чуть слышно. — Неужели у всех мертвых такой покойный, такой радостный вид?

— Не у всех, — ответила, плача, Салли. — Не многие при жизни бывают так добры и так кротки, как она.

Салли вздрагивала от рыданий. Ее печаль тронула мистера Донна.

— Полноте, не плачьте, добрая женщина, все мы умрем…

Он не знал, что сказать, хотя чувствовал, как ее печаль передается ему.

— Я уверен, вы очень любили ее и были добры к ней при ее жизни. Вот, примите это от меня и купите себе что-нибудь на память о ней.

Он вынул соверен и протянул Салли с искренним желанием утешить и наградить служанку.

Но Салли, отняв от глаз передник, которым она вытирала слезы, поглядела на гостя с негодованием и сказала:

— А вы-то кто такой, что думаете деньгами заплатить за мою доброту? Да и не была я к тебе добра, сокровище ты мое, — прибавила она, обращая свою взволнованную речь к недвижному телу. — Нет, не была! С самого начала мучила и терзала я тебя, овечку мою! В этой вот комнате взяла и обстригла твои чудные волосы… а ты никогда и слова сердитого не вымолвила против меня — ни тогда, ни после, никогда! А я часто сердилась на тебя и грубила тебе, бедное дитя! Нет, никогда я не была добра к тебе. И весь мир не был к тебе добр, моя дорогая! А теперь ты ушла туда, где ангелы будут ласковы с тобой, моя девочка!