Руфь

— Хороший ли вы ходок, Руфь? Способны ли вы пройти шесть миль? Если мы выйдем в два часа, то дойдем туда, не торопясь, к четырем или, скажем, к половине пятого. Пробудем там часа два, вы мне покажете ваши любимые места, а потом потихоньку возвратимся домой. Итак, решено!

— Но вы уверены, сэр, что в этом не будет ничего дурного? Для меня эта прогулка обещает так много удовольствия, что я даже боюсь, нет ли в ней чего худого.

— Отчего это, маленькая трусиха? Что вы находите в этом дурного?

— Самое главное — если мы отправимся в два часа, я пропущу церковь, — отвечала серьезно Руфь.

— Если вы пропустите один раз службу, то большой беды не будет. Притом вы же сходите с утра к обедне?

— Я думаю, миссис Мейсон нашла бы, что это неприлично, и не пустила бы меня.

— Конечно не пустила бы. Но вы, Руфь, не должны позволять, чтобы миссис Мейсон помыкала вами согласно своим понятиям о хорошем и дурном. Она, вероятно, находит весьма хорошим мучить эту бедняжку Палмер, о которой вы мне рассказывали. Ведь сами вы не думаете, что это дурно? И ни один человек с сердцем так не подумает. Так не обращайте внимания ни на чьи толки, будьте сами себе судьей. Удовольствие это вполне невинно, и в нем нет никакого эгоизма, потому что я принимаю в нем такое же участие, как и вы. Если вам приятно будет увидеть места своего детства, то, поверьте, это будет приятно и мне. Я полюблю их так же, как вы их любите.

Мистер Беллингам говорил вполголоса, очень убедительным тоном. Руфь склонила голову, щеки ее пылали от чрезмерного удовольствия. Она не сумела возразить ничего такого, что возобновило бы ее сомнения, и, таким образом, прогулка была решена.

Какой же счастливой чувствовала себя Руфь всю неделю, думая о ней! Руфь была еще слишком юна, когда умерла ее мать, и потому в родительском доме она ни от кого не слышала ни советов, ни предостережений относительно разнообразных соблазнов. Есть же на свете мудрые родители, которые с ранних лет говорят своим детям о том, что нельзя выразить словами, — о том Духе, который не имеет определенной формы, но присутствие которого люди чувствуют прежде, чем оказываются способны понять Его существование. Руфь была еще совершенно невинна и чиста, как ангел. Она слышала, что люди влюбляются, но не знала, в чем выражается это чувство, и даже никогда об этом не думала. Она испытала так много горя, что могла думать только о своих обязанностях в настоящем и о своем прошлом счастье. Но ранняя смерть матери и болезненное состояние полуживого отца после потери жены сделали ее слишком чуткой и восприимчивой к участию, которое она встретила сперва у Дженни, а теперь со стороны мистера Беллингама. Увидеть снова родной дом, отправиться туда вместе с ним, показывать ему — чтобы он не заскучал — места, где она провела свое детство, с каждым из которых связана какая-нибудь история, вспоминать о том, что никогда больше не возвратится! Никакая тень не омрачала в эту неделю ее счастья, оно было слишком светло, чтобы говорить о нем посторонним равнодушным слушателям!

ГЛАВА IV

Опасная прогулка

Настало воскресенье, столь прекрасное, будто в мире не было ни горя, ни смерти, ни преступлений. Накануне шел дождь, он освежил землю и сделал ее такой же нарядной, как простиравшийся над ней свод голубого неба. Руфи казалось, что все вокруг похоже на ее мечту, и она опасалась, что вот-вот небо покроется тучами. Однако ни одно облачко не помрачило блеск солнца, и в два часа Руфь была в Лизовесе. Сердце ее билось от радости, ей хотелось остановить часы, которые так быстро шли после обеда.

Руфь и мистер Беллингам шли по душистым полям медленно, шаг за шагом, как будто могли этим растянуть время, остановить огненную колесницу, которая стремительно неслась к закату счастливого дня. Был уже шестой час, когда они приблизились к большому мельничному колесу. Оно отдыхало от недельной работы, стоя неподвижно в тени, все еще не просохшее со вчерашнего дня. Путники взошли на холмик, вокруг которого росли вязы, чьи своды образовывали целые арки, но тень их лежала в стороне. Тут Руфь остановила мистера Беллингама легким пожатием руки и посмотрела ему прямо в лицо, желая увидеть, какое впечатление производит на него Милхэм-Грэндж, показавшийся им в вечерней тени. Дом весь состоял из пристроек: каждый из сменявшихся владельцев считал своим долгом прибавить к дому какое-нибудь помещение, так что он превратился наконец в неправильное живописное нагромождение светлых и темных пятен. Все вместе эти пятна вполне олицетворяли собой идею «дома». Угловатости и выступы скрадывались под зеленью плюща и степных роз. Ферма не была еще никем снята в аренду, и на ней жили пока двое стариков, муж и жена. Они занимали только задние комнаты и не пользовались главным входом. Поэтому птицы освоили фасад и спокойно сидели на подоконниках, на крыльце и на старой каменной цистерне, в которую стекала вода с крыши.

Мистер Беллингам и его спутница безмолвно прошли через запущенный сад, где уже распускались бледные весенние цветы. На крыльце растянул свою паутину паук. Сердце Руфи сжалось при виде этого запустения. Ей пришло на ум, что, может быть, никто не переступал этого порога с тех пор, как через него пронесли труп ее отца. Не говоря ни слова, она развернулась и пошла вокруг дома к другой двери. Мистер Беллингам следовал за ней, ни о чем не спрашивая. Он не в состоянии был понять того, что происходило в ее душе, но его приводила в восхищение целая гамма чувств, отражавшихся на ее лице.

Старуха еще не вернулась из церкви или от соседей, к которым она заходила по воскресеньям после службы выпить чашку чая и поболтать. Ее муж сидел в кухне с молитвенником, разбирая по складам псалмы на нынешний день и громко произнося каждое слово, — привычка, укоренившаяся в нем вследствие его одиночества: он был глух.

Молодые люди вошли так тихо, что он их не услышал, и были поражены тем замогильным эхом, которое всегда раздается в полуопустелых, необитаемых домах. Старик читал:

— «Вскую прискорбна еси, душе моя? И вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лица моего и Бог мой» [1].

Окончив эти слова, он закрыл книгу и вздохнул с чувством исполненного долга. Святые слова, пусть и не вполне понятные, осенили благодатным миром его душу. Подняв голову, он увидел молодую парочку, стоявшую посредине комнаты. Старик сдвинул на лоб очки в железной оправе и поднялся навстречу дочери своего прежнего хозяина и глубокочтимой им хозяйки:

— Бог да благословит тебя, дитя мое! Бог да благословит тебя! Как я счастлив, что мои старые глаза опять видят тебя.

Руфь подбежала к нему и схватила мозолистую руку, протянутую, чтобы благословить ее. Крепко сжав ее, она осыпала старика вопросами. Мистер Беллингам почувствовал себя как-то неловко оттого, что девушка, которую он уже считал в каком-то смысле своей собственностью, так нежно и коротко обращается с человеком, чье лицо и одежда изобличали в нем чернорабочего. Мистер Беллингам отошел к окну и стал глядеть на поросший травой двор фермы. Однако до него все-таки долетали отрывки разговора, по его мнению уж совсем фамильярного.

— А это там кто? — спросил наконец старик-работник. — Твой возлюбленный? Это, должно быть, сынок твоей хозяйки? Вот ведь франтик какой!

В жилах мистера Беллингама закипела голубая кровь, а в ушах у него зазвенело так, что он даже не расслышал до конца ответ Руфи. Он слышал только ее слова:

— Тсс, Томас, умоляю, потише!

Принять его за сына миссис Мейсон! Это было совсем смешно. Однако эти слова рассердили мистера Беллингама, как сердило по большей части слишком смешное. Он еще не пришел в себя, когда Руфь робко подошла к окну и спросила его, не хочет ли он посмотреть зал, в который ведет парадная дверь. «Этот зал многим нравится», — робко добавила она, заметив, что лицо мистера Беллингама незаметно для него самого приняло суровое, гордое выражение, смягчить которое он сумел далеко не сразу. Однако он последовал за ней и, выходя из кухни, заметил, что старик стоит и смотрит на него со строгим, недовольным выражением лица.