Рассмешить бога

– Ничего, Светка, брак – не единственная форма существования женщины. Зачем тебе муж, когда вокруг так много разных мужчин?!

– Мужчины – это явление временное, – говорю я, – до первых глубоких морщин и целлюлита. А муж – это старость на двоих.

– Какая же ты старомодная! – веселится Дежуля.

– Я думаю, твоя современность тоже пройдет. Не сейчас, годам к тридцати пяти. Выйдешь замуж за старого обеспеченного перечника. Потом заведешь себе молодого любовника и будешь жить как прежде, только со штампом в паспорте.

– Типа ясновидящая? – Дежуля не обижается на меня. – Твоя проблема, Светка, в том, что ты смотришь на мужа, как на что-то сакральное. Даже изменить ему не можешь, хоть и не любишь. А муж – это всего лишь муж. Сегодня он есть, завтра – нет. К чему все усложнять?

– Дежуля, если честно, неужели тебе ни разу не хотелось быть всегда с одним мужчиной: жить с ним, спать с ним и любить его же?

– Хотелось. В ранней юности, – Дежуля щурится от сигаретного дыма. – Первый брак меня от этого желания исцелил.

– Что так?

– Сразу видно, что Стаську ты никогда не любила. И вообще никого не любила, – жестко улыбается Дежуля. – Иначе бы не спрашивала. Тебе никогда не приходило в голову, что любить – очень больно? Ты к нему, единственному, со всей душой, наизнанку, нараспашку, а он – снисходительно. Может позволить себе переступить через твои чувства. Не потому что эгоист или подлец, а просто потому, что – мужчина, иначе устроен. Живет иными ценностями. Тебе обидно, больно, слезы в три ручья… И выход тут один – наплевать на него и на все его прибамбасы. Или мучаться всю оставшуюся жизнь. Лично я на мазохистку не похожа. А ты лучше молчи, молчи, возразить тебе нечего. Вот Стас к тебе так, со всей душой. А тебе – не надо. Может, конкретно этого Стаса не надо, а может вообще – никого. Зато не больно. Зато – не ранит. Я тебя понимала. А теперь извини…

Дежуля вдруг смущается своей страстности, отворачивается от меня, якобы вытряхнуть пепельницу в мусорное ведро. Я от Дежули такой откровенности не ожидала и тоже смущена.

Дежуля – генеральская дочка со всеми вытекающими отсюда жизненными принципами, моралью, уровнем достатка и прочими последствиями. Не знаю, сделал ли ее папа карьеру благодаря своим личным качествам или умению выгодно подать себя на серебряном блюде, но доченька живет исключительно папиными достижениями. В институт – по блату, на работу – в министерство иностранных дел, к «своему» человеку. Объездила уже пол-мира, переспала со всеми начальниками на своей работе. Мне кажется, нутро ее зачерствело и превратилось в панцирь, но нет – оказывается, не все еще отгорело…

– Ну, что же ты решила? – откашлявшись, спрашивает приятельница.

– Пусть все идет, как идет, – решаю я.

– Ты совершаешь ошибку, – качает головой Дежуля. – Слабых надо бросать.

– Скажи еще съедать! – хмыкаю я. – Но мы же не в волчьей стае! Пусть я провинциалка, пусть дура, но мужа пока не брошу.

Дежуля корчит гримаску в неудержимом приступе веселья:

– Что ж, успехов тебе, мать Тереза!

Стас другой: безжизненный и равнодушный. Он похож на марионетку, которую кукловод вдруг перестал дергать за нитки, и ей ничего не остается делать, как лежать в углу и пылиться.

Я не тормошила Стаса. Но его бездействие меня раздражало. От того, что он лежит на диване и пялится в потолок, ничего не изменится. Надо что-то делать. Двигаться. Жить. Но не валяться целыми днями в кровати!

В отличие от Стаса я не только ходила в этот чертов магазин на работу, но и выполняла обязанности сиделки при Стасе: дважды в день делала ему уколы (для сосудов головного мозга, витамины, общеукрепляющий), готовила диетическую еду и следила за правильным приемом таблеток. Но чем больше я суетилась, тем слабее становился Стас. Он окончательно переложил всю ответственность на меня и предавался упоительной жалости к себе. Такого Стаса я еще не знала.

Как-то вечером я не выдержала. Подошла к мужу, мирно дремлющему на диване, и рывком свалила его на пол:

– Вставай и иди в магазин, лентяй!

– Я плохо себя чувствую, – обиженно сказал Стас, протирая глаза.

– Я тоже. Что, будем сидеть голодными?

– Как хочешь, – равнодушно отозвался муж.

Я рассвирепела:

– Я хочу, чтобы ты отлепился от кровати и начал что-то делать. Хоть что-нибудь! Иначе ты сойдешь с ума!

– Прекрасный вариант, – сказал Стас. – Сумасшедшие – счастливые люди. Они свободны от себя.

Я не нашлась что ответить. Хлопнула дверью и пошла курить на кухню.

Стас показался через пару минут. Сел на табуретку в углу напротив, повертел в руках пустой бокал, решая, наливать ли чая, и сказал наконец:

– Я запутался.

– В чем?

– В ком, – поправил меня Стас. – В себе. Как будто полчаса подряд катался на «Сюрпризе». Знаешь такой аттракцион? Выходишь и шатаешься, никак не можешь освоиться в пространстве. Вот и я – никак не могу понять, где я, кто я, с кем я, какой я? Голова кругом. Больно. Трудно.

– Мне кажется, ты слишком много внимания уделяешь своей персоне. Думай не о себе, а обо всей семье в комплексе. Тогда найдешься.

– Вот и мама звонит каждый день и говорит, чтобы я поменьше думал о себе, побольше о других

– Вот как! А я и не знала, что мама так о тебе заботится…

– Заботится! – фыркнул Стас. – Давит… Почему-то родители считают, что знают, что нам делать, лучше нас самих. Я сказал, чтобы отклеилась. Мне никто не нужен. Я хочу разобраться в себе.

– Это не мешает тебе помогать мне по дому, как у нас было раньше, – я вернулась к больной теме.

– Раньше! – разозлился Стас, – А как оно было, раньше? Я – не помню. А то, что ты рассказываешь, может быть враньем! С какой стати я должен тебе верить?

– Класс! – обалдела я. – Значит, как уколы колоть и таблетки пить, так это к жене полное доверие, а в остальном…

– Отстань от меня! – заорал Стас.

– Не кричи, – жестко сказала я, чувствуя, что терпение мое на пределе. – Сопли тебе утирать не буду. Я в сиделки не нанималась. Если ты относишься ко мне как к жене – будь добр выполнять свои домашние обязанности. Если как к сиделке – катись к маме.

Стас никуда, конечно, не покатился. Но поступок, который он совершил на следующий день, был, на мой взгляд, продиктован скорее все той же жаждой жалости к себе, чем отчаянием.

Я вернулась с работы поздно, – по дороге таращилась на все витрины. Не хотелось возвращаться в тихую, навевающую этой тишиной и сумерками смутные ассоциации с могилой, квартиру.

Стас уже спал на диване в обычной позе, – голова запрокинута, одеяло – до нижнего века.

Я пошла на кухню ставить чайник. Выплеснула в мусорное ведро остатки заварки и вдруг заметила в ведре блестящую упаковку из-под снотворного, которое каждый вечер давала Стасу. Сполоснула заварный чайник и почему-то вспомнила, что вчера вечером в пластинке оставалось еще пять таблеток. На всякий случай открыла коробку. Точно! Вот моя пластинка с пятью таблетками. А второй пластинки нет. Она – пустая – почему-то валяется в мусорном ведре… И в секунду ослабели ноги.

Дальше – как на ускоренной промотке видеокассеты: мой звонок в «неотложку», врачи, носилки, сирена и мигалка, больничный коридор, суета. Потом выходит медсестра и говорит мне, скрючившейся в жестком больничном кресле, какие-то слова, а я, оглохшая от переживаний, никак не могу разобрать, что же она говорит. И перед глазами – во весь экран – ее крупный, густо накрашенный рот: «Жив…» Не слышу, – читаю по губам. Жив! Жив!!!

Я зацокала зубами, она побежала за валерьянкой.

В палату мне разрешили войти уже утром. Я села на стульчик возле постели Стаса, положила голову на жесткий матрац подле его руки и тут же провалилась в сон.

Проснулась так же внезапно, как и уснула. Стас не спал. Смотрел на меня крупными блестящими от напряжения глазами. Ждал. Ждал моих слов, реакции.