Офицер. Сильные впечатления

Слезы опять потекли у Маши по щекам, когда она вспомнила, что всего неделю назад Рома как раз приглашал ее посетить с ним окрестности родного Торжка, русскую Венецию, познакомиться с его родителями. Она могла бы сказать его матери, даже солгав в утешение:

— Он не успел меня с вами познакомить, но я та, которая знала вашего сына с самой лучшей стороны. Я любила вашего сына. И он приглашал вместе погостить у вас, пойти по грибы, по ягоды, поудить рыбку. Потому что на родной сторонке, как он уверял, сам воздух целебен для его души. Потому что родители — это святое, и тому подобное… Понимаете, — сказала бы Маша, — у нас, в столице, ничего этого нет. У нас там перестройка и всякое такое. Вы же знаете. У нас заботятся, как бы сделать выгодное вложение, а духовная пища совершенно исключена из рациона… — Эти слова, по мнению Маши, вполне подходили к случаю.

Ее рыдания раздавались все явственнее, и полковник Александр Вовк молча подал ей мятый, но чистый носовой платок, который извлек из кармана своих камуфляжных штанов. Она взяла платок, даже не взглянув на полковника, и принялась сморкаться и утирать слезы. Потом на нее нашло что-то вроде столбняка. Четверо мужчин подняли серый цинковый гроб, погрузили его на желтый электротранспортер, который медленно пополз в чрево самолета. Рома Иванов отправлялся домой, в русскую Венецию. Как знать, было бы ему отраднее, если бы он знал, что есть на земле люди, которые о нем убиваются и грустят и даже с нетерпением ждут, чтобы получить то немногое, что от него осталось…

Только за последнюю неделю здесь погибли тридцать семь мирных жителей, включая женщин и детей. Один «шальной» снаряд обрушил дом, под сводами которого погибла целая семья из шести человек. Не осталось никого из родных, кто бы мог их оплакать. Во время обстрелов блокпостов, а также при подрывах на минах и от пуль снайперов погибли семь российских военнослужащих. Из них один — в чине майора. Тела четверых будут отправлены на родину, остальных похоронят там, где они сложили головы. И это потери, когда в войне наступило относительное затишье и активных боевых действий не велось.

Сегодня Маше еще предстояло вести репортаж из штаба федеральных войск в Чечне и пытаться выяснить, каковы на ближайшее время намерения военных, а также, каких ответных действий можно ожидать со стороны вооруженных формирований. Она сунула руку в карман своей выстиранной и высушенной курточки-хаки и нащупала прямоугольный кусочек пластика — пресловутую кредитную карточку Ромы Иванова, которую вкупе с плеером можно было считать единственным оставшимся от звукооператора имуществом, а саму Машу невольной душеприказчицей…

Дело сделано. Створки грузового отсека самолета захлопнулись, и немногочисленная публика начала расходиться. Маша медленно брела прочь, мысленно воспроизводя одну и ту же картину: цинковый ящик с телом исчезает, больше она никогда не увидит Ромку.

Она увидела, что ей навстречу выбежал режиссер, который пытался докричаться до нее сквозь рев самолета, вырулившего на взлетную полосу.

— Машенька! — услышала наконец она, — завтра утром у нас запись беседы в штабе. Это пойдет прямо в вечерний выпуск новостей!

Маша кивнула.

Какая к черту разница, в какой выпуск — вечерний или утренний — пойдет репортаж? Вопрос в том, сможет ли она рассказать, как здесь гробят людей и почему даже тех, кто приехал зафиксировать безумие этой бойни для истории.

«Отстоять свободу и демократию любой ценой». Кто именно это сказал? Маша не помнила. Кто-то из российских политиков? Или кто-то из чеченцев? Как многое меняется в зависимости от того, в чьих устах прозвучали эти слова! А может быть, это сказала Рита?.. Вспомнив о ней, Маша непроизвольно улыбнулась. Вопреки смертной тоске. Уж она, Рита, несомненно, сумела бы подобрать достойные слова, чтобы охарактеризовать весь этот содом.

Кажется, уже сто лет прошло с тех пор, как они выпивали с ней в маленьком одесском кафе, болтали и хохотали до слез. Рита всегда была в курсе ее личной жизни, включая ту последнюю ночь, когда Маша наконец сбежала от Эдика Светлова. Рита выслушивала все ее жалобы, всю горькую повесть о ее ужасном замужестве и жизни с человеком по имени Эдик Светлов, которого она терпела только потому, что тот был мужем ее подруги.

— Есть вещи похуже, чем развод, — спокойно заявила Рита.

И, как всегда, была права.

— Я отвезу вас, — предложил полковник, беря Машу под руку.

— Нет, это ни к чему. У нас своя машина, — ответила она.

— Знаю, что это ни к чему, — ответил он, подводя Машу к машине. — Но мне бы очень этого хотелось.

Взглянув на него, Маша вдруг поняла, почему вот уже несколько недель упорно отвергала ухаживания этого человека. Много раз она видела его крупную, сильную фигуру, когда он широкими шагами мерил бетонные дорожки в расположении штаба армии или лихо проносился по улицам города на броне БМП в компании автоматчиков. Она сталкивалась с ним, когда со съемочной группой колесила по селениям и поселкам, но всегда притворялась, что не замечает его. А он всякий раз старался заговорить с ней. У него был мягкий малоросский выговор. Маша делала вид, что не понимает, что он обращается именно к ней. В конце концов она научилась узнавать его издалека — по взлохмаченным волосам и своеобразной походке. Он противоуставно держал левую руку в кармане камуфляжных штанов, а его плечи были слегка приподняты, что придавало ему несколько чудаковатый вид. Маша нутром чувствовала его приближение и, как правило, успевала улизнуть прежде, чем он успевал подойти ближе. Но однажды, когда они столкнулись буквально нос к носу на одной пресс-конференции, которую давали военные, она с трудом сдержала улыбку — столько смущения и радости было в его голубых глазах. Он показался ей тогда очень красивым, и она поспешила отвести глаза и поскорее сбежать. Он опасно красив, решила она.

И вот она сидела в его машине — в мощном армейском джипе. Он усадил ее к себе в машину так ненавязчиво, что она этого даже не заметила. В его манерах напрочь отсутствовала эта ужасная солдафонская услужливость, когда мужской организм измучен вынужденным воздержанием и вблизи женщины члены, упакованные в мундир, невольно начинают развратно выгибаться, причем последнее выдается за особое армейское изящество и молодцеватость. Словом, псевдогусарское поклонение прекрасным дамам с недвусмысленным заглядыванием в глаза в ожидании времени «ч».

— Вовк это значит «волк», не так ли? — вдруг спросила Маша.

— Совершенно верно, — улыбнулся полковник. — По-украински. Я ведь хохол.

— И вы не обижаетесь, когда вас называют хохлом?

— А вы обижаетесь, когда вас зовут кацапкой?

— Я не обижаюсь, даже когда меня называют жидовкой, полковник Волк.

— А вот чеченцам не нравится, когда их называют черными, — спокойно сказал он. — Но они не прочь, если их называют волками.

— А еще их называют чернозадыми и стирают с лица земли их города…

— Но здесь живут не только чеченцы.

— Да что вы говорите, полковник Волк! — усмехнулась Маша.

— Кажется, вы осуждаете военных?

— Не знаю… — резко мотнула головой Маша, а потом тихо добавила:

— Я войну осуждаю.

— Да что вы говорите, — улыбнулся полковник. — Войну все осуждают. И военные в том числе.

Маша искоса посмотрела на него. В ее намерения вовсе не входило затевать политический диспут. Да и, кажется, в его намерения тоже. Впрочем, именно такие подтянутые, бравые и скупые на информацию полковники приходят в пресс-центр Министерства обороны. Маша представила его перед объективом телекамеры. Она могла бы встретиться с ним для интервью… Впрочем, нет. Он все-таки другой. Он пропылен, обветрен, а главное, у него грустные глаза. Да и, кажется, он вообще не из тех, кто горит желанием появиться на телеэкране.

— Вас поселили в «санатории», да? — спросил он.

— Да, — кивнула она, снова бросив на него быстрый взгляд. — Вы наводили справки?

— Это было нетрудно, — спокойно ответил он, пожав плечами. — Мне рассказывала о вас Татьяна…