Тайный дневник Исабель

Судьбе было угодно, чтобы эти вопросы так и остались без ответа. Ответ на них был похоронен под тем смятением, которое вызвал у нас с тобой неожиданно раздавшийся грохот, чудесным образом не позволивший мне сказать что-нибудь такое, о чем я впоследствии, возможно, пожалела бы. Этот грохот немилосердно разорвал утреннюю тишину, отдаваясь эхом во всех уголках замка. Я сразу же поняла, что этот грохот — звук выстрела из огнестрельного оружия. От этого «ба-бах!» я содрогнулась всем телом, зажмурила глаза и прижала ладони к щекам, а нервы мои едва не зазвенели от страха. Однако не успела я и охнуть, как ты уже молниеносно соскочил с дивана и выбежал из своей комнаты в коридор. Я ринулась вслед за тобой и, завернув за угол, мы затем заскочили в комнату, дверь которой находилась в самом конце коридора. Резко остановившись — мне даже показалось, что мои ступни от натуги заскрипели, — я с трудом подавила крик ужаса, который едва не вырвался у меня при виде картины, представшей перед моими глазами.

На кровати лежало неподвижное тело Бориса Ильяновича. В голове у него виднелось отверстие, из которого струилась тонюсенькая струйка крови, казавшейся на фоне его серого опухшего лица почти черной. Пальцы его правой руки были согнуты так, будто он только что ими что-то держал — возможно, пистолет, который валялся на полу. Когда мне удалось отвести взгляд от этой ужасной сцены, я повернулась к тебе.

Ты стоял рядом со мной, словно окаменев. Твое лицо стало серовато-белым, как воск, а сам ты впал в гипнотическое состояние, из которого тебя смогла вывести только подступившая тошнота. Ты зажал себе ладонью рот и побежал в ванную.

Понимая, что у меня мало времени, я сосредоточилась, чтобы запомнить как можно больше подробностей того, что я в этот момент видела и чувствовала: в комнате царил образцовый порядок; окно было закрыто; на ночном столике стояли флакончик с вероналом и стакан, на дне которого виднелись остатки лекарства; очень сильно пахло порохом, а еще — но уже еле заметно — табаком; на персидском ковре валялось белое перо. Я хотела было подойти к трупу и осмотреть его, но за моей спиной собралась уже целая толпа. Когда прогремел выстрел, уже ни самое эффективное снотворное, ни самое сильное опьянение, ни самая большая стеснительность по поводу своего ночного наряда не смогли удержать обитателей замка в своих комнатах, и за моей спиной теперь звучали фразы на различных языках, исполненные ошеломления, тревоги и попросту страха.

Только когда толпа раздвинулась, освобождая путь хозяевам замка, представленным в данном случае герцогом Карлом (ты ведь, по правде говоря, был тогда не в состоянии кого-то или что-то представлять), до меня вдруг дошло, что это как раз та самая комната, из которой, как мне довелось случайно заметить, несколько минут назад вышел крадучись Карл.

Признаюсь тебе, брат, что на меня, считавшего себя человеком хладнокровным и отнюдь не впечатлительным, ее красота произвела в ту ночь такое умопомрачительное впечатление, что все мои органы чувств пришли в полное расстройство. Это было как гибель звезды: моментальный и сильный взрыв, после которого остается лишь облако пыли, не рассеивающееся потом в течение многих-многих тысяч лет.

В ту ночь, брат, меня осыпала с головы до ног звездная пыль…

Все началось тогда, когда я услышал, что кто-то снует по коридорам. Я в тот момент уже точно знал, что встревожило находящихся в замке гостей и что заставило их покинуть свои комнаты посреди ночи. Чего я тогда еще не мог себе представить — так это того, что все раскроется так быстро, а именно лишь через несколько минут после того, как я покинул комнату Бориса Ильяновича и зашел в свои покои на первом этаже.

Я даже не успел переодеться в пижаму, а потому мне пришлось накинуть поверх своих черных одежд просторный халат и нацепить на ноги тапочки. Затем я вышел из своих покоев и присоединился к собравшимся в коридоре людям, отдых которых был внезапно прерван раздавшимся выстрелом. Когда я подошел к последней комнате второго этажа, перед ее дверью уже собралась целая толпа. Вокруг раздавались изумленные и испуганные возгласы, почему-то напомнившие мне звуки вскипающей воды. Я прошел через эту толпу и сделал вид, что первый раз вижу то, что я на самом деле уже видел — мертвого господина Ильяновича, лежащего на кровати с пулевым отверстием в голове.

Едва я протиснулся в первый ряд зевак, ошеломленно смотревших на жуткую сцену, как почувствовал на себе ее подозрительный взгляд. Возможно, в силу того, что все остальное я здесь уже видел, все мое внимание в этот момент — словно под воздействием магнита — обратилось на ее стройную фигуру, почему-то оказавшуюся в самом центре этой ужасной сцены. Она была как цветок, изумительно распустивший все свои лепестки посреди помойки. Она была одета в легкий белый халат, и это дало повод разыграться моему сладострастному воображению. Ее непричесанные черные волосы ниспадали ей на плечи, а ее лицо без косметики демонстрировало все великолепие своей естественной красоты. Она уставилась на меня своими темными, как ночь, удивительными глазами, с вызывающим видом, без малейшего смущения выдерживая мой взгляд. Самоуверенная. Надменная. Она была богиней… Нет, одновременно тысячей богинь: и древнеримской Венерой, и греческой Афродитой, и египетской Изидой, и вавилонской Иштар, и финикийской Аштарт, и… индуистской Кали.

Только твое появление смогло отвлечь меня от нее. Ты вышел из ванной — белый как мел, с перекошенным лицом, с опухшими — превратившимися в малюсенькие щелочки — глазами и с все еще кровоточащей раной на лбу. Твое состояние было весьма плачевным. Я тебя еще никогда таким не видел. Когда ты подошел к ней, ты пошатнулся так сильно, как будто едва-едва не потерял сознание. Увидев, что богиня, снова превратившись в обычного смертного человека, стала поддерживать тебя обеими руками, я ощутил, как непонятное, но теплое и спасительное для меня чувство охватило мое существо, все еще находящееся под воздействием ее чар, и я решил взять ситуацию под свой контроль. Увидев мажордома, я отправил его вызвать полицию.

1914 год

1 января

Я помню, любовь моя, как после весьма трагического начала года в Брунштрихе замок стал бурлить в своего рода катарсисе; ужас, истерика и замешательство безжалостно подавили ранее свойственные Брунштриху жажду удовольствий и разрушили праздничную атмосферу. Словно в какой-нибудь древнегреческой трагедии, насильственная смерть Бориса спровоцировала долгие дискуссии о смертности человека, о власти, о героизме, о религии и о смерти вообще. Это вырождающееся и никчемное общество принялось оживленно судачить по поводу бренности своего существования, превратив произошедшее событие в один из актов действа, называемого рождественскими и новогодними праздниками.

В замке, как никогда раньше, развернулась бурная деятельность. По его многочисленным гостиным бродили группки тех, кто хныкал по поводу произошедшего, и тех, кто оживленно по этому поводу дискутировал, а еще сюда понаехало множество полицейских и прочих представителей правоохранительных органов.

— Боже мой, какая трагедия!

Усевшись на диван, твоя матушка прикрывала лицо рукой, в которой она держала очень красивый вышитый платок. Вокруг нее собралось множество дам, посчитавших своим долгом в такой критический момент находиться рядом с ней. Она сокрушенно причитала:

— Никогда еще в Брунштрихе не происходило ничего подобного! По крайней мере, с тех самых пор, как великий герцог Константин убил свою жену и затем повесился в северной башне. Однако это произошло еще в Средние века, а тогда все люди были очень грубыми.

Собравшиеся вокруг твоей матушки сердобольные дамочки сочувственно закивали. Я подала ей чашку чая, однако она неохотно сделала из нее лишь пару глотков, а затем продолжила свои жалобные разглагольствования: