Капкан для Золушки

Никакой инсценировки изнасилования не было и не могло быть. Эти подонки надругались над моей сестрой по собственной воле. Мало того, в самый разгар своей преступной оргии они, оказывается, привели его «насладиться» этим зрелищем.

Когда он рассказывал мне, что ему довелось испытать, стоя в дверях комнаты, где пьяную в дым Лену пользовали сменяющие друг друга здоровые лбы, в его глазах стояли слезы. Господи, да он обожал мою сестру! Пылинки с нее сдувал! Готов был целовать следы ее ног! Он был уверен, что это она его обманула. Только притворялась чистой и невинной, а на самом деле с удовольствием предавалась разврату при первом удобном случае. Ему тогда так сказали.

Когда она пришла к нему с рассказом об изнасиловании, он действительно рассмеялся ей в лицо и выгнал ее вон. Он был уверен, что это ложь, притворство.

Боже, какое у него было лицо, когда я все ему рассказала! О том, что произошло с Леной на самом деле. О том, как она часами, неделями, месяцами плакала о нем. Только о нем одном. О том, как она не вынесла лживого известия о его предательстве. О том, что она с собой сделала.

Интересно, я обратила внимание, что, как и Лен, а не могу называть его по имени. Я думаю и пишу «Он». Лена тоже всегда называла его именно так. Кроме того, одного раза. Кстати, он объяснил мне, почему сейчас его зовут иначе. У него очень красивое длинное имя с двумя корнями. Тогда, до истории с Леной, он пользовался одним уменьшительным именем. После того, как он потерял мою сестру, он сменил его на второе, чтобы начать жизнь заново.

Мне одинаково нравятся оба производных. Я успела распробовать их на вкус в нашу единственную пока ночь. Он уснул, а я лежала и катала его имя на кончике языка. И так, и этак.

Я так боялась, что он начал встречаться со мной только потому, что я напоминаю ему Лену! Но нет. Он сказал, что любит именно меня, хотя и ее будет помнить до конца своих дней. Что я – ее лучшая, более совершенная, умудренная жизненным опытом и более приспособленная к этому миру копия.

Он сам предложил привести в порядок Леночкину могилу. Поставить памятник, на который я так и не смогла собрать денег. Настелить мраморные плиты. Завтра мы вместе поедем на кладбище, чтобы посмотреть все на месте.

Правда, по вечерам он поздно занят на своей работе, поэтому мы поедем практически ночью, но он сказал, что так романтичнее. Он сказал, что над могилой Лены сделает мне предложение, от которого я не смогу увильнуть ни под каким предлогом.

Глупый, я и не собираюсь никуда увиливать. Я так его люблю, что даже делается страшно. Теперь, спустя десять лет, я понимаю, почему Лена решилась на свой отчаянный поступок. Да, жизнь человека бесценна, но без него совершенно лишена смысла.

Мне осталось потерпеть совсем немного – до завтрашнего вечера. А потом я наконец-то перестану влачить свое жалкое существование. Эти десять лет я не жила, я существовала. Вернее даже, боролась за существование. Выживала. Терпела. И мечтала. Я только сейчас поняла, что я мечтала именно о нем.

Завтра он поставит на всем этом точку. И тогда я наконец-то пойму, что жизнь прекрасна. Я знаю, я уверена, что буду на седьмом небе. Он не пожалеет о своем решении. У меня и так неплохой характер, но для него я согласна стать просто ангелом.

Мир рушился на глазах. Наталья ощущала себя стоящей на высокой отвесной скале, от которой огромными пластами отваливались куски и, крошась, с ревом падали в глубокую пропасть.

С каждым таким куском участок, на котором она стояла, пытаясь сохранить равновесие, делался все меньше. Он сжимался, скукоживался, трещины на скале подбирались все ближе к ногам. Опора становилась все ненадежнее, надежда спастись все призрачнее. Шум рушащейся в пропасть земли Наталья ощущала так отчетливо, что у нее закладывало уши.

С того момента, как Развольский объявил ей об увольнении, прошло уже пять дней. Слез больше не было. Наталья даже всерьез опасалась, что у нее на почве стресса атрофировались слезные железы. Глаза были красными, глубоко запавшими, потерявшимися среди серо-желтых щек, но сухими.

Гордости тоже не было. В этом она отдавала себе отчет совершенно отчетливо. Вонзая ногти в ладони так, что на них оставались ровные красные полумесяцы, она заставляла себя не нестись, сломя голову на каждый телефонный звонок. Каждый раз, когда телефон выдавал мелодичную трель, она вскидывалась, как лань, веря, надеясь, что это Развольский хочет сообщить о том, что проблема с Муромцевым улажена, и она может вернуться на работу.

Но звонила свекровь, звонили Ромкины одноклассники, звонила Карина, разбирающаяся в деловых бумагах, звонила мать, что-то бубнящая в трубку про эксплуатацию человека человеком, которую Наталье теперь пришлось испытать на собственной шкуре, звонил брат, всерьез взволнованный ее неприятностями, звонила Инка, пытающаяся рассказать что-нибудь забавное, звонили Алиса, Лелька, Настя… Вот только звонка от Развольского все не было и не было.

Не было и чувства голода. За пять дней Наталья поела, кажется, только один раз. Ленчик покормил ее насильно, всовывая ложку с пюре между клацающими зубами.

Не было света в конце тоннеля. По нему – длинному, темному, бесконечному – Наталья брела в одиночестве, чтобы, в конце концов, остаться на продуваемой ветрами скале, медленно, но неумолимо раскалывающейся навстречу бездне.

– Слушай, может пора уже прекратить этот плач Ярославны? – спросила как-то заскочившая к подруге Алиса. – Лень, ты куда смотришь, от нее же половина осталась?

– А что я сделаю? – муж философски пожал плечами. – У твоей подруги и моей жены проснулась тяга к саморазрушению. Видишь, у нее организм уже еду отторгает, не только здравый смысл.

– Оставьте меня, – вяло попросила Наталья.

– Давай ее оставим, а, Лень – с готовностью откликнулась Алиса. – Ее величество предпочитает страдать в одиночестве. Бери Ромку, поедем к нам в гости, там Игорь баранины наготовил, м-м-м, пальчики оближешь. А то на нее смотришь, и жить не хочется.

– Да, на баранину смотреть приятнее, – согласился Ленчик. – Аль, как ты считаешь, ей в принципе можно объяснить, что потеря работы – это еще не конец света?

– В принципе – можно, – согласилась Алиса. – Но на данном этапе биологического развития этого организма – нельзя.

– Жаль, – вздохнул Ленчик. – То-то я уже язык стер говорить, что наша семья без ее гребаного VIP-тура не помрет с голоду. А до нее все не доходит и не доходит.

– Это до вас не доходит! – сорвалась на крик Наталья. – Что вы меня за дуру держите? Я прекрасно понимаю, что мы с голоду не помрем. Разве в этом дело?

– Наташка, – Алиса прекратила дурачиться и говорила вполне серьезно, – давай раз и навсегда закроем тему твоего трудоустройства, вернее, его невозможности, а также зарплаты и общественного статуса. Игорь согласен взять тебя к себе на завод хоть завтра. Еще и в зарплате выйграешь. И не думай, что это я тебя пристроила. Он знает, что ты прекрасный топ-менеджер, у тебя светлая голова, и на тебя можно рассчитывать…

– Да не в голове дело-о-о-о! – в голос завыла Наталья. – И не в зарплате с общественным статусом.

– Лень, посиди на кухне, пожалуйста, – попросила Алиса. – Мне тут надо твоей жене мозги вправить, а это дело интимное.

– Хорошо, – покладисто согласился Ленчик. – Сеня, пошли на кухню. Я тебя кормить буду.

Палевый коккер, который, наклонив голову, следил тревожными влажными глазами за хозяйкой, услышав про еду, радостно зацокал лапами в сторону кухни.

– Думаешь, я не понимаю, почему ты так изводишься? – зашипела Алиса, когда за Ленчиком закрылась дверь. – Ты разлуки с этим козлом пережить не можешь. Как же он тебя, такую любящую и незаменимую, бросил! Да это единственное доброе дело, которое он для тебя сделал.

– Алиса, я знаю все, что ты хочешь про него сказать. Ты же знаешь, мне неприятно это слышать.

– А мне неприятно смотреть, как ты превратилась в кучу старого барахла, обильно политого соплями! – жестко сказала Алиса. – Что ты разваливаешься как колченогий стул, который с размаху выкинули с крыльца. На тебя ребенок смотрит! За тебя Ленька волнуетсяЙ Хватит уже о себе думать да упиваться собственными страданиями! Тоже мне, тургеневская барышня! Разве то, что с тобой случилось, горе? Это мелкая неприятность. Все живы, все здоровы, с работы выгнали – на, бери другую. Руки-ноги целы. Голова такая, что дай бог каждому. А ты разнюнилась, как деревенская баба. Сидишь, сопли на кулак наматываешь. Тьфу, смотреть противно!