Убийство девушку не красит

– Екатерина Сергеевна, а есть ли в вашем гардеробе синий бархатный жакет? – по-доброму, по-свойски поинтересовался как бы между делом Заморевич. Для себя ответ на этот вопрос он знал: ребята-опера поведали, что при обыске видели в шкафу у нее именно такой жакет.

– Да, есть.

– И вы его надеваете? Как часто?

– Не часто, это не каждодневная вещь.

– Ну, скажем так, это вещь для ресторана. Правда?

– Знаете что, бархатный жакет я могу надеть хоть в ресторан, хоть на лыжную прогулку. Это мое личное дело! И не надо вымогать у меня ответ, что женщина в похожем жакете на фотографии – это я. Адвокат Семенов, с точки зрения закона все в порядке?

– С точки зрения закона… Борис Николаевич, давайте считать, что моя клиентка ответила на ваш вопрос, – примирительно предложил адвокат.

– А скажите еще, Екатерина Сергеевна, какую прическу вы предпочитаете для торжественных случаев?

Катю Заморевич видел второй раз, и оба раза волосы ее были высоко заколоты на голове пучком.

– Полагаю, что ваш вопрос не имеет отношения к контрабанде наркотических веществ. Или вы считаете, что я перевожу их в прическе?…

– Отказываетесь отвечать? Кстати, здесь я решаю, какие вопросы к чему имеют отношение.

– Записывайте так, как я сказала.

– Хорошо. – Заморевич был удивительно покладист, ответ записал и, снова покопавшись в папке, с видимым удовольствием достал еще одну, последнюю, самую козырную фотографию. Джокера. – А этот снимок вам знаком?

Катя сразу же узнала себя. Фото было сделано в ресторане, на Дне рождения ее подруги. Катя стоит с бокалом в руке, в синем бархатном жакете, с распущенными по плечам волосами. Вот ведь, блин, какое неудачное совпадение. Спасибо хоть ресторан другой. Она и забыла совсем, как мимолетно удивилась, обнаружив, что при обыске у нее изъяли эту фотографию.

Заморевич положил перед Катей оба снимка и, довольный произведенным эффектом, поинтересовался нежно:

– И что вы можете на это сказать?

– А что конкретно вы хотите на это спросить?

С таким трудом обретенное терпение начало вновь ускользать от блюстителя закона.

– Вам не кажется, что женщины на обеих фотографиях очень похожи?

Сходство, к превеликому Катиному сожалению, было, и немалое. Но она твердо решила не сдаваться.

– О какой, простите, похожести может речь идти, если одна из женщин снята лицом, а другая спиной? Давайте не будем терять время. Я категорически отрицаю, что принимала участие в застолье, изображенном на предыдущих снимках. И людей, изображенных на фотографиях, я не знаю.

И тут Заморевич поступил абсолютно непрофессионально. Вероятно, сказались прежние бессонные ночи: в объятиях Зинки-шалавы, в беседах с Мироновой, в грязной сваре с женой. Сказались утренняя, привычная перепалка с сыном, абсолютно не желавшим учиться; посторонний стук в двигателе автомобиля, появившийся по дороге; недовольство прокурора стилем работы Заморевича и еще много более мелких неурядиц: натертая нога, очередной проигрыш «Зенита», повышение цены на бензин.

Заморевич побагровел лицом, снова вскочил на ноги и завис над Катей. Катя в предвкушении брызжущей на нее майорской слюны резко отпрянула и потянулась за платком. Заморевич заводил перед ее носом толстым пальцем, грозя, и начал отрывисто выкрикивать:

– Я тебе что, лох чилийский?! Что ты, сука, о себе возомнила?! Я на этом месте столько лет сижу, что тебе и не снилось, и все твои фортеля наперед вижу. Мне фиолетово, что ты будешь нести, я главное знаю: Пояркова за день до вашей встречи в аэропорту полгорода видело, он не мог лететь в самолете, да еще из какой-то сраной Африки. Это раз! У Пояркова нет и не может быть никакой бабы, это два. Потому что он голубого голубей, его только мальчики интересуют. Он пи-да-рас! Пи-дор!..

– Педераст, – машинально поправила Катя.

Заморевич чуть не взорвался.

– Гей! Гомосексуалист! Мужиков в жопу трахает! Я совершенно точно знаю, что в аэропорту он должен был забрать товар, и ты подтвердила, что виделась там с ним. По каким-то причинам передача не состоялась, и ты сама потащилась к нему домой, по заведомо известному тебе адресу. И вместо того, чтобы выдать добровольно наркоту, по-хорошему выдать, ты втюхиваешь мне старые, никому не нужные сопливые письма и утверждаешь, что с Поярковым здесь не была!..

Заморевич отвел палец от Катиного лица и ткнул им в то фото, с водкой. Палец попал в маленького в золотых очках.

– Да вот он, Поярков!

Кате снова понадобилось время на осмысление. Поярков с ней не летел. Поярков – голубой. У Кати где-то наркота. А самое главное, Поярков – это худенький «бухгалтер» в очках. Ладно бы еще здоровенный детина с собачьей цепью на шее, но этот…

Помолчав немного, Катя выдала, задумчиво глядя на Заморевича:

– Бред сумасшедшего.

Она даже забыла поинтересоваться у Семенова, соблюдены ли положенные ей законом права. Сейчас это не имело никакого значения по сравнению с открывшимися ей откровениями. Она забыла даже вытереть заплеванное лицо, только повторила снова:

– Бред сумасшедшего.

– Есть и не бред, Екатерина Сергеевна. Есть и не бред… – Заморевич снова стал ласков и сердечен. – Как вы можете объяснить, что на дверной ручке квартиры Пояркова ваши отпечатки пальцев? И на перилах тоже. Только не той лестницы, где все жильцы ходят, а на другой, на черной? И как вы мне объясните, почему вы представились гражданину Буке домработницей господина Семенова?

Катя почувствовала, как похолодела спина. Это действительно был не бред. Это был провал. Как у Штирлица, когда ему предъявили отпечатки его «пальчиков» на чемодане радистки Кэт. То есть это был такой бред, который и бредом-то быть уже переставал. Что она могла этому противопоставить? Что решила посмотреть, что стоит на площадке у Пояркова, велосипед или коляска? Что захотела проникнуть в его жизнь с черного хода? Вот дурища!.. И, между прочим, это не она представилась домработницей, а толстячок-пианист сам решил. Но следователь ее и так особо умной не считает, а если она еще и это объяснять начнет…

– Никак, – глухо ответила Катерина.

11

Снова привиделся Мыс.

Она стоит на скользких толстых стеблях, а сильный ветер налетает порывами, хватая за руки и сбивая в воду. Вода леденит голые ступни, и оттого сразу начинает ломить зубы. Колючие водяные брызги врезаются в обнаженную кожу тысячей острых иголок, кожа рук моментально пупырится, вздыбливаются тонкие бесцветные волоски…

По берегу к ней по-прежнему приближаются двое знакомых до боли мужчин. Замерзая, поминутно соскальзывая ногами в воду, Катя терпеливо ждет их с какой-то непонятной тоской, а они тяжело бредут, пригибаясь от резких ветряных порывов, втянув головы в поднятые плечи и обхватив себя руками. Вдруг старший поскальзывается и неуклюже съезжает в воду. Катя видит, что он совсем старик. Молодой помогает ему подняться, тянет вверх за бессильную высохшую руку, поднимает и бережно ставит его на мокрый песок. Дальше они идут плечо к плечу, крепко держась друг за друга. Их белые одежды испачканы и порваны, мокрые брюки облепляют плохо слушающиеся ноги. Они спешат к окоченевшей Кате изо всех своих сил, но расстояние совсем не сокращается. Ветер пахнет не йодом, а сырым кислым хлебом и «грузинским второй сорт».

…Часов нет, но за окном начало смеркаться. Голову стальным кольцом сжала тупая пульсирующая боль. Катя повалилась на лавку, закрыла лицо капюшоном и замерла. Не было слез, не было истерики, не было чувств. Ничего не было. Слышала, как несколько раз приближались к двери тяжелые шаги, лязгал «глазок» и шаги удалялись. Катя усмехнулась: проверяют, не повесилась ли. Не хотелось даже повеситься.

По возможности тихо кто-то открыл окошечко в двери и сочувственно спросил:

– Есть будешь?

От мысли о еде затошнило. Никто не настаивал, окошко так же тихо закрылось, не дождавшись ответа.

Надо взять себя в руки и достойно встретить… Что встретить? Она пока даже не догадывается, что ждет ее впереди. На то, что все вот-вот закончится, что вот-вот проснется, Катя уже не надеется. В голове прочно засела мысль об ошибке, которую можно пока еще исправить. Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете, взмахнет палочкой, сбросит сверху спасительную лестницу, затянет к себе и унесет домой, кормя по дороге эскимо.