Кто стучится в дверь

Из зарплаты, помноженной на бицепсы, вырисовывалась и профессия. «Начальник охраны» – решила она, но когда пробежала глазами по анкетам, чуть не присвистнула, даже хотела спросить, давно ли их стали выпускать за границу. Ей показалось, что он понял этот не прозвучавший вопрос. «Это только звучит громко, – сказал он. – На самом деле, я обычный военный. Непрестижная профессия по нынешним временам, правда?»

Жена злобно фыркнула, явно соглашаясь. Анюта пожала плечами: семейная жизнь этих моржей была не безоблачной («Тебе бы, Анюта, следователем работать!» – всегда говорили ее знакомые), но она не собиралась подбрасывать хворост в костер. Профессию военного Анюта считала престижной и диагноз его зарплате, который она только что сама поставила, относился не к нему, а к государству.

Ее тогдашний любовник был аудитором. Его диагноз был «Капри» и даже «Куршевель». Правда, в Куршевеле он так отчаянно пыхтел, оплачивая счета, что было заметно: парень сел не в свои сани, встал не на свои лыжи. Но имелось у него и множество других диагнозов, главный среди которых был страшным и безоговорочным приговором, не подлежащим обжалованию: «не родной – и все тут!»

– До главной бухты ходят бесплатные автобусы, – сказала она, протягивая руку за паспортами. – Хочу предупредить также, что в самом «Хайате» очень дорогие рестораны… – Ее будущая беда и ее будущее счастье глянули на нее с розовой полосатой страницы.

…Она задумалась, и притормозившая рядом машина обдала ее талым снегом с ног до головы. В стекле передней двери появилась неудобно изогнутая фигура и лысая голова, смешно наморщившая лоб.

– Ну вот, – сказала Анюта, усаживаясь рядом. – Очень показательная сцена!

– Я забрызгал грязью твою честь? – догадался Левицкий и ткнулся носом в место соединения Анютиной шеи и ключицы. – Бедненькая! Даже твои сумасшедшие запахи и те замерзли! О чем ты задумалась на этой ужасной остановке? О том, что зря тратишь на меня свою жизнь?

– Я думала, что не люблю зиму, но это не имеет никакого смысла, поскольку зима – большая часть жизни… Значит ли это, что я не люблю жизнь?.. Почему ты опоздал?

– Прости! Сорок минут на таком ветру!

– Семьдесят минут на таком ветру!

– Да, пятьдесят минут на таком ветру – прости! У меня было совещание.

– По поводу взрывов в метро?

– Нет, по поводу вампиров.

– Оборотней решили переименовать? – серьезно спросила Анюта. Левицкий засмеялся.

Они ехали на дачу. Анюта считала, что жена Левицкого в отъезде и только поэтому он решился на посещение фамильного дома с любовницей. На самом деле, его двойная жизнь уже год как была легитимной. Разумеется, жена все знала про нее. Она бы предпочла не знать, она пряталась от этой правды, как могла, но какая-то записка оказалась совсем уж вызывающе положенной на самое видное место (Левицкий вспомнил о записке почти сразу же, в гараже, он еще мог вернуться, убрать ее, пока жена спала, но, отряхивая снег со щетки, вдруг решил, что оно и к лучшему). Левицкий немного надеялся на то, что жена предпримет самые решительные действия, поскольку всю их совместную жизнь она играла роль «беспредельщика», для которого важна только собственная гордость. Оказалось, жена – неплохая актриса.

Вечером его встретила новая женщина – печальная, смиренная, обреченная и страшно больная. Это была поразительная метаморфоза, и именно она поставила его в тупик, поскольку Левицкий готовился к буре и натиску («Ты испортил мою жизнь, ублюдок! Ничтожество, что ты держишься за эту работу?! Да ты знаешь, сколько зарабатывает Охромеев?»), а столкнулся с печальным кладбищенским ветерком, разрывающим сердце.

Жена согласилась «переждать» – что было совсем невероятно! Бороться с этим новым явлением Левицкий не умел, оставалось только смириться и тоже ждать, но вот уже год, как некоторое изумление не сходило с его лица.

… – Знаешь, очень странная история с этими письмами, – сказал Левицкий, выруливая на трассу, ведущую из города. – Это если отвлечься от дебильной версии о терроризме.

– А почему все-таки не терроризм? – спросила Анюта.

– Во-первых, мышьяк, – сказал Левицкий. – Это тебе не рицин, хотя и рицин – сомнительное оружие. Ну что такое несколько граммов мышьяка! От них могла пострадать только старая слепая женщина, и то при стечении сразу нескольких фатальных обстоятельств.

– Наша медицина – одно сплошное фатальное обстоятельство, – зло сказала Анюта.

– Это точно. Но я бы не рассчитывал на пособничество нашей медицины при планировании террористического акта…

– А может, запугивали? Это ведь одна из целей террористов.

– Шесть писем, Анюта! Шесть писем! Не шесть тысяч, даже не шестьдесят. Уже две недели с момента отправки и больше ничего не произошло. Кого могут напугать шесть случаев?

– И тем не менее, автор обещает, что ад только начинается.

– Да, обещает. Но кому?

Ей было ужасно приятно, что они обсуждают его работу. Такое случалось очень редко. Анютина любовь к разным тайнам и хорошие детективные способности для их разгадывания воспринимались Левицким не как плюс, а как минус. Ее интереса он, скорее, побаивался, даже иногда думал, что равнодушие жены – это гораздо более удобное качество при его профессии.

Но история с письмами совершенно не воспринималась Левицким как профессиональная. Никакого отношения к его работе она не имела: он был абсолютно уверен, что после многочисленных проверок (которые правильнее всего спустить на тормозах) отдел Григорьева должен вернуть дело в УВД. Это можно было бы сделать уже сегодня, но кто возьмет на себя ответственность поставить окончательную резолюцию, отметающую даже возможность терроризма? Таких дураков нет. Ведь если где-нибудь и как-нибудь, при каком-нибудь очередном взрыве найдут хоть намек на мышьяк (да он используется в тысячах ситуаций, вплоть до гомеопатии, то есть может находиться в составе таблеток в чьем-нибудь кармане!), огромная махина ведомств и отделов – эта ржавая и безжалостная гильотина – заскрипит, сдвинется, и чья тогда голова слетит с плеч?..

… Совсем стемнело. Левицкий свернул с трассы, машина сразу запрыгала по ледяным колдобинам, свет фар заметался по черным сугробам. Они заехали под мост, вынырнули из-под него. Слева открылось белое поле реки, холодно сияющее синим лунным светом. Проехали райсовет, детский санаторий, протиснулись в боковую улочку.

Поселок был старый, когда-то престижный. Именно с него начинались дачи как таковые, рубились вишневые сады, чтобы все поделить, поставить заборы, возвести курятники и запустить любителей экологии.

Это было еще до революции, между прочим, а не при Хрущеве, как многие думают. Именно поэтому дачники пошли на север, а не на юг, ведь загар тогда не ценился, а даже самые легкие льняные костюмы требовали некоторой прохлады. Дачники двинулись сюда еще и потому, что это была наезженная трасса: даже Иван Грозный имел в селе Тайнинском собственный загородный дворец, а все последующие цари обязательно ездили по этому направлению в Лавру, останавливаясь в своих деревянных кружевных шатрах – некоторые из них даже сохранились.

Потом купец Перлов произвел свою маленькую дачную революцию: вырубил чей-то там сад, построил домики под сдачу – и благодарное человечество не забыло его, назвало его именем железнодорожную станцию, а также поселок. Именно сюда и привез Левицкий свою любовницу Анюту в пятницу вечером.

Она вышла из машины и сразу угодила в сугроб. Здесь он был белый. Левицкий вытащил из багажника продукты (она отметила, что загрузился он порядочно), легко взбежал на крыльцо, зажег фонарь на доме.

За эту бесшабашность Анюта его уважала. Все соседние дачи были обитаемые, а сам дом принадлежал родителям жены Левицкого. Он имел полное право сказать: «Ничего, что в темноте? А то соседи…», но не сказал – зажег свет.

Зашли на веранду, заваленную старой одеждой, корзинами, коробками, Левицкий опустил сумки на пол (в них что-то звякнуло). В этот момент в его кармане зазвонил телефон. Он беспомощно оглянулся на нее – мелодия звонка была рабочей. Анюта улыбнулась и пожала плечами. Если бы его сейчас вызвали, она бы не расстроилась: дом ей почему-то не понравился с первого взгляда.