Замок мрачных иллюзий

Я вернулась к заметкам отца, написанным быстро и небрежно на разлинованных листах бумаги.

"В наши дни, Бернадетта, — писал он, — подобные спиритические сеансы — не что иное, как чистой воды мошенничество, и проводятся они так называемыми медиумами исключительно ради наживы.

Непостижимое? События, лежащие за пределами человеческого понимания, которые якобы случаются на спиритических сеансах?

Чушь! Надувательство! Экстрасенсорное восприятие? Термин, и не более того, — он означает прикосновение к чему-то находящемуся вне сферы нормального сенсорного восприятия и был выдуман людьми, утверждавшими, будто они обладают сверхъестественными способностями, а вовсе не учеными, выслушивавшими эти бредни.

Но как можно установить факт того, что данный индивидуум обладает сверхъестественными способностями? Возьмите меня — я никогда не верил в подобные явления и ни за что не поверю. Но Бернадетта считала, что я не прав. Каждый, кто хоть раз оказывался в нестандартной ситуации или был вовлечен во что-то, чего не мог объяснить, прибегает для самозащиты к сверхъестественным толкованиям.

И я говорю опять, пристрастно, категорично: было бы более логично предположить, что люди с глубокими убеждениями, как и я сам, профессионалы в своей области науки, заслуживают по крайней мере доверия при исследовании телепатического феномена. Ученый совершенно честен и объективен в наблюдении и классифицировании любого факта, который им установлен, поддается проверке и укладывается в рамки хорошо знакомых правил, но не там, где дело касается предвзятых убеждений об экстрасенсорных возможностях.

Как много ученых смогли исследовать телепатический феномен беспристрастно и объективно? Чертовски мало! Они гонялись за призраками, «изучали» иллюзии, посвящали свои жизни изысканиям в области явлений, не укладывающихся в рамки физических законов, как я их понимаю. Фантомы без субстанции и сущности веками смущали даже пытливые научные умы, а общество тем временем копило свои суеверия, бралось за изгнание нечистой силы и страдало всеми страхами невежд. Добавьте сюда болезненно извращенную человеческую жадность, хитрость, своекорыстие и фанатизм, вожделение и ненависть. Равно как и необыкновенное смятение даже добросовестных исследователей с абсолютно объективными взглядами, если таковые когда-либо находились.

Ведь каким бы безупречным специалистом ни был ученый, он — живой человек и, окунувшись с головой в море иллюзий, может камнем пойти на дно.

Предположение... Допустим, что среди всего обмана и хитрости, надувательства и фальши, среди медиумов — мошенников и лжецов, — ученый внезапно обнаружит себя лицом к лицу с необъяснимым, сверхъестественным явлением, которому ни знание физических законов, ни жизненный опыт не смогут противостоять? Что тогда, Бернадетта?

Тогда он тоже познает страдание и ужас..."

Я уставилась на последнюю строчку. Это писал уже не отец. Я еще раз вгляделась в росчерки и завитушки в конце каждого слова. Строка резко клонилась к нижнему правому углу страницы, а последнее слово «ужас» заканчивалось резкой прямой линией, почти рассекающей бумагу.

В левом углу вновь почерком моего отца было написано:

"Это случилось 15 июля 1967 года. У меня не хватило сил предотвратить это.

Адам Маршалл, доктор философии".

Я была озадачена. У него не хватило сил предотвратить это... Что — это? Не эту ли последнюю строчку, которая была написана не его почерком? Его заметки были датированы 1967 годом, когда моя мать уже восемь лет как была мертва. Но эта последняя строчка была написана ее рукой. Чернила поблекли так же, как и на ее письме, которое я прочла первым. Может, и эта строчка была написана в то же время?

Я покачала головой и положила бумаги обратно в конверт. Впереди уже виднелась гавань Галифакса, одно из прекраснейших мест на Восточном побережье, а за ней высились здания города, поднимающиеся ряд за рядом вверх к огромной, имеющей форму звезды крепости на холме.

Ожило и вспыхнуло табло на перегородке салона. Настало время пристегнуть ремни безопасности перед посадкой в аэропорту, в нескольких милях к северо-востоку от Галифакса.

Когда мы снижались, я размышляла, знает ли тетя Лиззи об обстоятельствах, при которых мама написала эти строки, и почему отец ждал девять лет, прежде чем в свою очередь взяться за перо.

Глава 2

Узкая дорога извивалась по краю отвесной скалы, оставляя за собой огороженные ноля на восточном склоне гор, поросшие кустами черники и фруктовыми деревьями. Длинношерстные овцы, щипавшие травку среди виноградников, подняли глупые морды и уставились на нас. Серый жеребенок, испугавшись машины, жалобно заржал и помчался через поле к своей матери.

Шофера звали Максвелл. Я узнала это еще в аэропорту, где он встречал меня. Это был смуглолицый житель Новой Шотландии, коренастый и необщительный мужчина лет тридцати. Я предположила, что он служил семье Феррари много лет, и спросила, помнит ли он мою мать.

Взгляд его черных глаз на мгновение пересекся с моим в зеркале заднего обзора.

— Да.

Я почувствовала его нерасположенность к беседе, но это меня не остановило.

— Что вы о ней знаете, Максвелл?

— Говорят, она была... красивой. Это я помню.

Я нахмурилась:

— Но вы сказали, что, знали ее. Вы сами не думали, что она красивая?

— Мне было всего шестнадцать, когда умерла ваша мать, мисс Маршалл, — ответил он, вновь взглянув на меня в зеркальце. — Она долгое время была нездорова. Я помню ее, только смутно. В то время я ведь был мальчишкой...

— Я всегда была уверена, что моя мать умерла внезапно, — пробормотала я. — От сердечного приступа.

— Это отец вам так сказал? — Теперь его черные глаза внимательно изучали меня.

— Наверное. Я забыла. Но я знаю, что всегда верила, будто она умерла внезапно.

— Я часто видел ее надгробие на фамильном кладбище, — сказал он. — Надпись гласит, что она умерла, когда ей было двадцать четыре. Но это случилось не внезапно. Она... долгое время болела.

Дорога теперь была посыпана красным гравием. Легкий туман зловеще окутывал разгневанное море у подножия отвесной скалы. На какое-то мгновение, когда дорога изогнулась, я увидела в разрыве поднимавшегося с моря тумана четыре высокие башни.

— Даже летом здесь густой туман, — заметил Максвелл. — Мы уже почти приехали. Вы, конечно, увидели башни и узнали их, да? Помните, как вы любовались оттуда морским приливом?

Я начала что-то смутно припоминать.

— Да, вроде бы. — Я взглянула на него. — А меня вы помните, Максвелл?

— Я видел вас там, когда вы смотрели вниз. Обычно из окон северо-западной башни. Это было как раз перед смертью вашей матери. Ее лечили в другой башне, северной. Иногда я видел наверху и ее тоже или сиделок. Они, наверное, тоже любовались приливом. Я помню их — хмурые здоровенные тетки, должно быть, из Квебека. Никто их не любил.

Громадный замок начал появляться из сгустившегося тумана. Он был расположен высоко на крутом изгибе местности, что протянулась вдоль Бей-оф-Фанди к Майнес-Ченнел, на краю воронки, через которую воды мирового океана дважды в сутки с ревом вливались и выливались из гавани. Когда луна бралась за дело, притягивая их, волны поднимались на сорок три фута, почти до самого замка Феррари, а затем вытекали из теснины бурным потоком в Майнес-Бейсн.

Символично, подумала я, что первые Феррари, поселившиеся в этом диком месте, построили свой дом над водоворотом.

Порыв ветра вынес на дорогу облако густого тумана. Максвелл сбросил скорость, и теперь мы почти ползли. Затем он что-то тихо пробормотал и включил противотуманные фары, которые, однако, оказались бессильны пронзить белую пелену впереди.

— Когда вы здесь жили, мисс Маршалл, морские туманы поднимались только по вечерам, — как бы извиняясь, сказал он. — Теперь они приходят в любое время. Я имею в виду, что сейчас только полдень. Мисс Лиззи приказала привезти вас к ленчу, в двенадцать тридцать, а вы, конечно, еще хотели бы успеть привести себя в порядок после путешествия...