Лунные пряхи

Тишина. Ни пения птиц, ни позвякивания овечьих колокольчиков. Слышалось лишь жужжание пчелы над голубым цветком шалфея, растущего на обочине. Ни малейших следов присутствия человека — за исключением дороги, на которой я стояла, тропинки передо мной да белого инверсионного следа, высоко в ясном небе.

Подняв свой чемоданчик, стоявший среди покрытых пылью кустиков шалфея, я двинулась вниз по тропинке.

С моря дул легкий ветерок, тропинка круто спускалась под гору, так что я двигалась с приличной скоростью, тем не менее прошло целых пятнадцать минут, прежде чем я достигла обрыва, который скрывал нижнюю часть тропинки, делая ее невидимой с дороги, и заметила ярдах в двухстах от меня первое свидетельство человеческого присутствия здесь.

Это был мост, небольшой мостик с парапетом из необработанного камня, перекинутый через узенькую речушку — должно быть, источник водоснабжения для жителей Агиос-Георгиос. Деревню отсюда все еще не было видно, хотя, как я догадывалась, вряд ли она находилась далеко, поскольку долина здесь расширялась, так что становился виден большой участок моря, сверкающего и переливающегося уже за следующим изгибом тропинки.

Я задержалась на мостике, опустила свой чемоданчик и заплечную сумку, потом уселась на парапет в тени платана и, болтая ногами, стала внимательно разглядывать тропинку, уходящую вниз, к деревне. Море, насколько я могла судить, находилось всего в полумиле от меня. Внизу, под мостиком, речка плавно струилась, неся свои воды от заводи к заводи, через поблескивающие отмели, меж поросшими кустарником берегами, оживляемыми порой багряниками. Чуть поодаль в долине совсем не было деревьев, ее каменистая поверхность, казалось, поглощала все тепло солнечного дня.

Стоял полдень. Не слышно было даже шелеста листьев — вообще ни звука, лишь только тихий, спокойный плеск воды, да еще вдруг лягушка, неожиданно бултыхнувшись, нырнула в заводь под мостом.

Я посмотрела в другом направлении, вверх по течению, где вдоль речки под ивами вилась тропка. Затем, вскочив на ноги, я отнесла свой чемоданчик под мостик и старательно затолкала его подальше, с глаз долой, спрятав в зарослях ежевики и ладанника. Холщовую сумку, в которой помещался мой завтрак, а также фрукты и термос с кофе, я вновь перекинула через плечо. В гостинице меня не ждут — что ж, очень хорошо, подумала я, почему бы и в самом деле не воспользоваться целиком этим «лишним» днем? Отыщу прохладное местечко у воды, поем и смогу насладиться сполна тишиной и уединением, а уж потом спущусь в деревню.

И я двинулась по тенистой тропке вдоль реки.

Вскоре тропинка начала подниматься вверх, сначала плавно, а потом довольно круто; русло реки делалось более каменистым, чаще встречались пороги, все более шумные, по мере того как долина, сужаясь, переходила в небольшое ущелье, не освещаемое лучами солнца, а тропинка над стремительным зеленым потоком воды становилась труднопроходимой. Над головой моей смыкались кроны деревьев, свисали листья папоротника, шаги мои эхом отдавались в скалах. Однако, несмотря на кажущееся уединение и оторванность от всего мира, это маленькое ущелье, должно быть, являлось чем-то вроде большака для людей и животных: тропинка была утрамбована и повсюду встречались многочисленные свидетельства того, что мулы, ослы и овцы ходили этой дорогой ежедневно.

И через несколько минут я поняла причину этого. Поднявшись по довольно крутому скату сквозь редеющие заросли сосен, я вдруг вынырнула из тени ущелья и очутилась на открытом плоскогорье, примерно в полмили шириной и глубиной в двести-триста ярдов — словно широкий уступ на склоне горы.

Здесь простирались поля, принадлежащие жителям Агиос-Георгиос. С трех сторон это плоскогорье было укрыто деревьями, а к югу, по направлению к морю, оно понижалось, образуя скалистые ступени с огромными, беспорядочно разбросанными валунами. Севернее плодородного участка земли вздымались горы, серебристо-рыжеватые в ярком солнечном свете, местами покрытые оливковыми рощами и прорезанные глубокими лощинами, поросшими деревьями. По самой крупной из этих лощин струилась речка, прокладывая себе путь через плоскогорье, образуя широкое русло. И каждый дюйм этой ровной земли был тщательно обработан. Между огородами располагались ряды фруктовых деревьев: я увидела цератонии, абрикосовые деревья, не говоря уж о традиционных оливах и лимонных деревьях. Поля были отделены друг от друга узкими канавками или же невысокими каменистыми насыпями, где беспорядочно росли маки, фенхель — сладкий укроп, петрушка и добрая сотня других трав, — все, как я знала, можно было использовать как целебные. А вдали по краям плоскогорья там и сям стояли яркие критские ветряные мельнички, размахивали своими холщовыми крыльями и разбрызгивали воду в канавы, прорезающие сухую почву.

Вокруг не было ни души. Я миновала последнюю ветряную мельницу, пробралась через ряды виноградных лоз, расположившихся на террасах вдоль склона, и остановилась в тени лимонного дерева.

Здесь я замешкалась, почему-то вдруг пришла мысль не ходить дальше. С моря дул прохладный ветерок, в воздухе стоял восхитительный аромат цветущих лимонов, вид отсюда открывался просто чудесный — но у моих ног мухи жужжали и копошились в пыли над пометом мулов, и алая пачка из-под сигарет, рваная и размокшая, застряла в сорняках у самой воды. И даже тот факт, что на пачке было по-гречески написано «ΕΘΝΟΣ», а не что-нибудь родное и знакомое типа «Вудбайн» или «Плейерс», не прибавлял ей очарования — она являла собой всего лишь мерзкий хлам, способный испоганить целую квадратную милю сельской местности.

Я посмотрела в другую сторону, в направлении гор.

Белые горы на Крите и в самом деле белые. Даже в разгар лета, когда снег сходит, их вершины по-прежнему кажутся серебристыми — голые, серые скалы, ярко блестящие на солнце, выглядят бледнее, они менее осязаемы, что ли, чем ярко-синее небо над ними; и вполне можно поверить, что среди этих далеких и парящих в облаках вершин родился царь богов. Ведь Зевс, говорят, был рожден среди Белых гор, в пещере горы Дикта. Вам даже могут показать то самое место…

Только я об этом подумала, в тот самый миг и вылетела крупная белая птица из-под блестящей кроны лимонного дерева рядом со мной и, неспешно хлопая крыльями, проплыла над моей головой. Прежде я никогда не видела таких птиц — она напоминала маленькую цаплю молочно-белого цвета с длинным черным клювом. Она и летела как цапля, выгнув назад шею, волоча за собой ноги и размашисто хлопая сильными крыльями. Белая цапля? Сощурившись, я наблюдала за ней. Она стремительно поднималась ввысь, к солнцу, потом вдруг повернула и полетела назад, над лимонной рощей и дальше к ущелью, где и затерялась среди деревьев.

Я до сих пор не могу с уверенностью сказать, что же случилось в этот момент.

По какой-то причине, объяснить которую я не в состоянии, вид этой большой белой птицы, незнакомой мне, аромат цветков лимона, щелканье крыльев ветряных мельниц и звук разбрызгиваемой воды, блики солнечного света, просачивающегося сквозь листву белых анемонов с черными как сажа серединками, и прежде всего тот факт, что я впервые воочию увидела легендарные Белые горы, — все это, слившись воедино, казалось, создало небывалую, непередаваемую атмосферу волшебства, пронзительное, как стрела, ощущение счастья, когда испытываешь один из тех внезапных приливов радости, которые столь отчетливы, столь ясно ощутимы физически, что можешь с точностью назвать день и час, когда весь мир вокруг тебя изменился. Я вспомнила, как сказала чете американцев, что они, доставив меня сюда, подарили мне целый день. Теперь же я поняла, что так оно и есть в самом буквальном смысле слова. И все происшедшее больше не казалось случайностью. Напротив, закономерным и неизбежным было то, что сейчас я стояла здесь одна среди лимонных деревьев, за плечами у меня висела сумка с провизией, прямо передо мной тропинка, белая птица устремлялась вперед, и в моем распоряжении был целый день, словно выключенный из течения времени.