Убийство девушку не красит

Катя выпустила Боба. Он запрыгал вокруг, царапая лапами пальто и счастливо заглядывая в лицо, довольный тем, что так хорошо все наконец разрешилось. Катя потрепала его за ушами, поцеловала в макушку, пообещала скоро вернуться и вышла вслед за четверкой.

Тихо отворилась соседская дверь, и в проеме показалась Мария Михайловна. В заплаканных глазах застыла печаль неизбежной беды. Старушка вряд ли помнила страшные ночи сталинских довоенных годов, была она тогда совсем крохой, но хрущевскую оттепель и брежневский застой застала уже в сознательном возрасте, поэтому ночной уход в сопровождении милиции воспринимала тревожнее, чем свободолюбивая Катя.

– Катюша, ты только не волнуйся, не беспокойся ни о чем. Я все сделаю. Ключи у меня есть. С Бобом я погуляю, покормлю…

– Марь Михална, я же недолго. Я утром сама погуляю. Это вы не беспокойтесь. Утром зайду и все расскажу.

Вот ведь старая пуганая ворона, ну что может такого случиться?… Ясно же сказано: ответите на вопросы и вернетесь.

Катя, подходя к лифту, не видела, каким скорбно-испуганным, затравленным было выражение лица долго прожившей на белом свете женщины. Мария Михайловна тихо перекрестила Катю в спину собранными в щепотку пальцами пухлой руки, неумело шепча:

– Господе Иисусе, спаси ее и помилуй. Не отвернись от девочки, Богородица-заступница, Дева Мария. Помоги и сохрани. Помоги и сохрани. Аминь. Аминь. Аминь.

7

Старший следователь по особо важным делам Борис Николаевич Заморевич уже час как томился в ожидании гражданки Мироновой. Он злился на то, что рабочий день давно подошел к концу, и на то, что как последняя падла сидит один на этаже.

Попытался было исправно потрудиться, поперекладывал с места на место бумажки, да и послал все к едрене фене, предпочтя «Мортал Комбат». Азартно шел по виртуальным лабиринтам, мочил врагов направо и налево, заливая вражеской кровью экран монитора, ухая, эхая и матерясь.

За таким нехитрым, но требующим огромного напряжения воли, занятием он и был застигнут долгожданной гражданкой Мироновой.

Заморевич был еще десяток лет назад красавцем-белорусом, косая сажень в плечах, с копной пшеничных волос и щекотными пышными усами. Сам себя ощущал он Крутым Уокером, только значительно умнее и проницательней. Этому ощущению нисколько не мешал некий элемент продажности бравого майора, легко оправдываемый низкой зарплатой из средств налогоплательщиков. Просто, по здравому разумению Заморевича, некоторым отдельно взятым налогоплательщикам приходилось брать на себя заботу о материальном обеспечении старшего следователя. Только и всего, безо всякого ущерба для основной массы налогоплательщиков.

Эта трогательная о нем забота позволяла Заморевичу быть не чуждым рекламных страниц в глянцевых журналах. И, хотя многое с этих страниц по-прежнему оставалось недоступным – Заморевич дорожил своей свободой, не понаслышке зная об особенностях жизни следака в неволе, – кое-что сверх положенного бюджетом позволить себе мог. Хороший костюм, нестарую «тойоту», телефон со встроенной камерой на два мегапикселя, массивную печатку на толстом крестьянском пальце и молоденькую шалаву-любовницу, существовавшую параллельно с сытой майорской семьей. Именно к ней, роскошной телом, умелой и требовательной в любви двадцатитрехлетней Зинке и стремилась, рвалась сейчас душа сорокапятилетнего майора.

Заморевич чувствовал, что немного ему осталось пользоваться бескорыстным успехом у горячих, гладких девчонок: сильно поредела за последние годы роскошная шевелюра, предательски нависал над ремнем дряблый бледный живот, поуменьшилась мужская сила, уступая место тахикардии и одышке. Да и стаи оперившихся молодых самцов все увереннее теснили его к обочине жизни. И надо было уже крепко держаться, цепляться руками, чтобы не быть до времени сброшенным в кювет. Больше и больше денег требовалось на поддержание имиджа Крутого Уокера. То, что раньше давалось бесплатно, смело срываемое с ветки удовольствий одной рукой, обрело с годами вполне определенную стоимость. Усеченная формула классика политэкономии: «…-деньги-товар». Та же сука-Зинка, в лирические минуты называемая майором «моя лебединая песня», требовала для себя все новых и новых изощренных благ, ласково заглядывая в лицо и грозя медовым голоском:

– Котик, я могу другого кого-нибудь попросить. Мне купят, ты не сомневайся…

А ведь еще так недавно любая почла бы за честь проверить шелковистость его усов самыми неподходящими местами. И совершенно бесплатно – самой большой ценой за интим была доводящая до колик веселая, забористая заморевичская шутка.

Шутить Борис Николаевич умел и любил. Грубо, плоско, а порой оскорбительно. Именно за абсолютно идиотские шутки и не любили майора коллеги. Считали своим парнем, ценили за накопленный с годами опыт, – выработанный именно годами работы и крестьянской хитростью, а не недюжинным умом, – восхищались успехами его у баб, а за шутки не любили и даже по морде били неоднократно.

Мог, например, Борис Николаевич сказать новоиспеченному мужу-ревнивцу секретарши Светочки, выскочившей на улицу за сигаретами для него же, Заморевича:

– Ты посиди, твоя, наверно, опять по кабинетам подол задирает. Подмахнет сейчас кому-нибудь и явится, куда денется…

А в прошлом месяце вышел и совсем вопиющий случай. Хозяин соседнего кабинета договорился о встрече с весьма важным свидетелем, да опоздал. Выезжал на место преступления. Двое солидных, немолодых мужчин по наивности постучались к Заморевичу, справиться у него о соседе. Заморевич, напустив на лицо горестное выражение, чуть не выдавив из глаза слезу, пояснил:

– Не ждите, беда у нас. Сергей Васильевич сегодня утром на работу опаздывал, бежал и под трамвай попал. Ноги отрезало. От потери крови скончался, до больницы не успели довезти.

Сергея Васильевича Заморевич не любил. Вчера только в буфете сцепился с ним из-за последних бутербродов с колбасой.

Нежданно-негаданно приобщившись к чужой беде, свидетели горестно покачали головами, пробормотали осторожные соболезнования и покорно ушли, понимая, как неуместны они в данный момент. Вышли на улицу, покурили в машине, посовещались и поняли, что смерть следователя их проблем не решает. Вернулись прямо в кабинет к прокурору, где в тот момент преспокойно отчитывался по делу абсолютно здоровый и бодрый Сергей Васильевич…

Если начало этой истории прошло незамеченным для многих в здании прокуратуры, то окончание ее слышали одновременно на всех этажах. Из характеристик, выкрикиваемых в адрес Заморевича багровым от ярости Сергеем Васильевичем, самыми приличными были «старый сифилитик» и «гондон рваный».

Что двигало в такие моменты мыслью старшего следователя, было тайной за семью печатями и для него самого. Шутки казались ему в тот момент остроумными и изящными, истинно английскими. А что не всем понятными, так английский юмор тоже не до каждого доходит…

8

Когда Катя вошла, Борис Николаевич, ходко двигая мышкой в попытке сохранить последнюю виртуальную жизнь, как раз прикидывал в уме, что бы он мог сейчас делать в маленькой Зинкиной квартирке. А делать он мог ого-го что, потому что к визиту подготовился заранее, упрятав во внутренний карман пиджака коротенькую золотую цепочку для аккуратной Зинкиной лодыжки. И вот вместо этого приходилось терять время в пустом кабинете в ожидании какой-то там бабы!

Дело об убийстве гражданина Пояркова было для Заморевича лишней головной болью и досталось ему исключительно по причине эпидемии позднего весеннего гриппа, скосившего большинство сотрудников. Широко известный в узких специфических кругах наркодиллер Михаил Кузьмич Поярков был слишком одиозной фигурой: все и всё про него знали, а взять не могли. Уж очень щедро платил Михаил Кузьмич наверх – тоже, видать, знал цену свободе.

Малая толика «спонсорских средств» Пояркова вливалась иногда ручейком через более мелкую рыбешку и в речушку благосостояния Заморевича. Ручейка было жаль. И было хорошо понятно, что спустит с него начальство за это дело три шкуры. Круг подозреваемых был одновременно и слишком широким, и сужающимся до точки ввиду полного отсутствия конкретных подозреваемых лиц.