Парк-авеню, 79 (ЛП)

– Привет, ребята! Дайте отдышаться. Вы же знаете, что я вернулся из отпуска только сегодня утром.

Толпа не унималась.

– Господин Кейес, говорят, будто окружной прокурор поехал в госпиталь лишь после того, как вызвал вас телеграммой. Чем объясняется его поступок?

Тут наконец мне удалось проскользнуть в крутящуюся дверь и оторваться от преследователей. В холле я повернул направо и почти пробежал мимо пресс-центра суда, но и здесь меня поджидала засада. Запрыгали фотоблицы. Пришлось прибавить ходу, следом неслись газетчики.

К лифту мы подбежали одновременно.

– Джентльмены, хочу сообщить, что к полуденному перерыву будет подготовлено заявление для прессы. После этого я постараюсь держать вас в курсе дел и отвечать на все вопросы... по мере сил. Но сейчас мне необходимо собраться с мыслями, и потому я прошу предоставить такую возможность. Джентльмены, я рассчитываю на ваше понимание, ибо оно – залог нашего плодотворного сотрудничества.

Эти слова потонули в шуме – репортерская банда готовилась штурмовать лифт. Я успел нырнуть в него как раз вовремя, дверцы захлопнулись и кабинка взлетела на седьмой этаж.

В конце длинного коридора возле двери моего кабинета маячила фигура Джоэла Рейдера – одного из тех, о ком так нелестно отозвался Старик. В характере Рейдера удачно сочетались способности и завидное упорство. Он был всего несколькими годами старше меня, но чудовищно честолюбив.

Джоэл протянул руку:

– Здравствуй, Майк. Удачи тебе.

Я ответил рукопожатием.

– Спасибо, Джоэл. Сегодня удача нужна, как никогда.

Мы вошли в кабинет.

– Как Старик?

Я попытался улыбнуться, однако помимо воли губы сложились в кривую ухмылку.

– Ты ведь знаешь его – вечно ноет и жалуется.

Джоэл расхохотался:

– Майк, ты не застал главного! Когда доктор сообщил ему диагноз, мы думали, что Старик от ярости свернет бедняге шею. Умора, да и только!

– Представляю.

Я швырнул пальто и шляпу на деревянную скамью рядом со столом, устало сел и посмотрел Джоэлу прямо в лицо.

– Я не хотел перебегать тебе дорогу, Джоэл.

Он через силу улыбнулся:

– Не бери в голову, Майк... Ты никому ничего не перебежал. Раз вы со Стариком вдвоем раскрутили это Дело, кому его вести, как не тебе? Я ведь все понимаю...

Я тоже все понимаю. С одной стороны, Джоэл был бы не прочь оказаться на моем месте, а, значит, в газетных заголовках. С другой, он не любил рисковать и играл только наверняка. Сегодняшний процесс как раз из таких, в которые Рейдер предпочитал не влезать.

– Джоэл, а где Алекс?

Алекс Картер вместе с Джоэлом помогал Старику на судебных заседаниях.

Джоэл пожал плечами:

– Ты что, не знаешь, где сейчас Алекс? Но он оставил тебе кое-какие бумаги. Посмотри.

Посредине стола аккуратной стопкой лежали листки с записями Старика.

Я, конечно, же знал, где Алекс Картер – в туалете. Там он проводил многие часы перед началом каждого суда, и причиной этой странности являлись необыкновенно нервные, если не сказать – истеричные почки. Самое же загадочное состояло в том, что с началом заседаний мочеизнурение резко прекращалось, и даже очень долгий процесс Алекс высиживал без малейших затруднений.

Сейчас мне было не до Картера с его почками и вообще не до кого. Я хотел остаться один.

Джоэл понял это без слов и, не дожидаясь моей просьбы (его больное самолюбие не могло допустить такого унижения), бросил уже от двери:

– Майк, я буду у себя. Если тебе понадобится помощь, имей это в виду.

– Спасибо, Джоэл.

Я проводил его взглядом, быстро закурил и взял бумаги. Сверху лежало обвинительное заключение. Перед глазами запрыгали жирные черные буквы:

«Народ штата Нью-Йорк против Мэриен Флад, обвиняемой».

Внезапно в сердце ударила резкая боль. Вот она, страшная минута. Все разом куда-то ушло. Пустота... Осталось только судебное дело, с которым мне предстояло прожить несколько недель, дело по обвинению Мэриен Флад.

Как я казнил себя за то, что поддался на уговоры Старика! Боль сидела в груди, словно прочно вбитый гвоздь.

До начала заседания оставалось совсем немного времени и мне его с трудом хватило бы на обдумывание кое-каких деталей процесса, но в голове было другое... Я как будто вернулся в день нашей первой встречи.

Иногда мне кажется, что с той поры прошло сто лет, но на самом деле я увидел Марию не так давно – летом 1935 года.

То было тревожное время. Свирепствовала безработица. Изнурительный июльский зной словно сгущал ядовитую атмосферу озлобленности и страха.

Отца постигла участь многих – он потерял место, а найденная после долгих мытарств должность управляющего домами всего за два года состарила его и изменила до неузнаваемости.

Чтобы помочь семье, мне приходилось подрабатывать в газетном киоске на перекрестке 86-ой улицы и Лексинггон-авеню. Там я один раз в неделю с девяти вечера субботы до десяти тридцати следующего утра комплектовал воскресные многостраничные номера.

Мне уже шел семнадцатый год, но я был послушным сыном и, стараясь не огорчать свою набожную маму, посещал утренние воскресные службы в церкви Святого Августина, что неподалеку от нашего дома.

Тот день начался как обычно. Закончив работу, я едва успел к началу мессы, прокрался на задний ряд и мгновенно заснул. Сладкий сон был прерван решительным толчком в бок.

Не разлепляя век, я вяло подвинулся, освободив опоздавшим край скамьи, но от второго толчка все же открыл глаза.

В начале ряда топтались две женщины – наверное, им мешали пройти мои ноги. Пришлось поджать колени.

Старшая почти не задержалась в сознании – тусклые серые, точно запыленные волосы, блеклое унылое лицо. Невнятно бормоча какие-то извинения, она протиснулась мимо меня и тяжело опустилась на скамью. В общем, эта неинтересная увядшая женщина не заслуживала и капли внимания, но ее дочь... Мое сердце оборвалось.

В этой девушке поражало все: тяжелые, тускло мерцающие золотистые волосы, растянутый в полуулыбке яркий рот с изящно очерченными губами и прекрасными зубами, высокие нежные скулы, подведенные коричневым карандашом веки и даже тонкий прямой носик с широковатыми ноздрями.

А глаза! Ее глаза – особая тема. Широко расставленные, золотисто-карие с зелеными искорками вокруг зрачков. Огромные, умные, теплые, они притягивали к себе, манили, лишали рассудка – раз и навсегда. Я поймал летящий взгляд, но ничего не разглядел в его таинственной глубине. В отличие от голубых, карие глаза невозможно читать, словно раскрытую книгу – мешает непроницаемый барьер темноты.

Пробираясь вдоль ряда, девушка будто бы случайно, дотронулась ногой до моего колена, и от этого прикосновения в тело впились тысячи мелких горячих иголок. Помню свое недоумение: почему достаточно полная женщина сумела протиснуться, не задев меня, а ее тоненькая дочь – нет? Тогда я ответа не нашел. Девушка скромно потупила глаза и чуть слышно выдавала дрожащим от смеха голосом: «Извините».

Мой неловкий ответ затерялся в шелесте одежды и скрипе – прихожане опускались на колени. С той минуты я ничего не видел, кроме этой девушки.

Вот она встала на колени рядом со мной, сложила перед собой тонкие руки и замерла в смиренной мольбе. Хлопчатобумажное платье легко обтягивало изгибы хрупкого тела. Подмышкой ткань намокла и потемнела, распространяя приятный терпкий аромат. Бок о бок с дочерью молилась ее мать. Она уронила голову на тяжелые руки и все повторяла, повторяла какие-то слова, но несмотря на мои старания, ни одного из них так и не удалось разобрать. В конце концов я догадался, что женщина обращается к Богу на неизвестном мне языке. Позже выяснилось: то был польский язык.

Я взял себя в руки и, зажмурившись, стал вспоминать молитву. Через некоторое время это почти удалось, однако шелест платья и мягкое прикосновение ее бедра к моему мгновенно развеяло благочестивые мысли.

Я встрепенулся, скосил глаза на соседку – она с головой ушла в молитву и, похоже, ничего не заметила. Стоило мне, однако, чуть-чуть отодвинуться, как девушка немедленно придвинулась, причем сделала это словно бы случайно: не открывая глаз и не повернув головы.