Сильвия

Хотя, как знать, может быть, и в Гарварде найдутся субчики вроде Брейди, не мне судить. Был этот Брейди низкорослый, широкий в кости, а весу в нем сильно за сто килограммов, хотя не сплошь сало, — Франклин сказал, что капитан, по слухам, как-то прикончил арестанта, дав ему ребром ладони по шейным позвонкам. Возможно, легенда, ведь о таких, как Брейди, всегда легенды ходят. А в дыре вроде Лоунокса, где все сплошь грязь да подкуп, такие вот легенды непременно должны возникнуть, и поди проверь. Брейди смерил меня взглядом из-под приспущенных век, глазки — прямо щелочки, как будто ему кто-то иголкой на лице процарапал эти две голубоватого цвета дырки; и тут мне стало все равно, похож он на свинью, на мешок с салом или еще на что, мне достаточно было эти глазки увидеть.

Беспокоиться о том, как ему дать, мне не пришлось, он сразу выставил Франклина из комнаты и прямиком приступил к делу.

— Что это вы к нам заявились, Маклин? Вы что думаете, тут школа для подростков, которые малость нашалили, или как? С заключенными имеют право встречаться только эти, из попечительского совета, да еще родственники, так что если желаете с Физелли увидеться, придется заплатить, ясно?

— Сколько?

— Полсотни.

Я вручил ему пять бумажек по десятке, которые он тщательно пересчитал, слюнявя палец. Потом так же неспешно присоединил их к пачке банкнот, которую достал из кармана, перетянул пачку резинкой. Вышел, а я последовал за ним, слушая предостережения, что Физелли сидит в одиночке, как опасный.

— А что он такого натворил?

— Вы поговорить с ним сюда приехали или интересуетесь, как мы тут порядок поддерживаем?

— Ладно, не кипятитесь. Просто так спросил.

Человеку как социальному существу делает особую, извращенную честь то, что за многие века он не выдумал худшей кары или более утонченной муки, чем запереть провинившегося в одиночке, чтобы тот не видел и не слышал своих ближних. Сильное лекарство, дней за десять-пятнадцать непременно подействует; а уж в Лоуноксе применять его еще как умели. Одиночки были в подвальном этаже, туда приходилось спускаться по провонявшей, полуразвалившейся бетонной лестнице. И темно там было, бесшумно, словно в обиталище смерти.

Брейди щелкнул выключателем, и мутный свет из болтавшейся на шнуре лампочки осветил это мрачное место. Коридорчик футов в тридцать, с одной стороны двери десяти одиночек. Потолок низкий — семь футов, но двери-то еще ниже, всего четыре фута, не больше — собачьи будки какие-то или клетки в зоопарке. Я дошел с Брейди до такой вот двери. Он вытащил фонарик, вставил ключ, дверь открылась. Камера — три фута на шесть, потолок так и давит. Стены мокрые из-за сырости, от которой тут деться было некуда. И на полу сыро. От железной параши несет, словно ты в чикагский общественный туалет забрался. Прямо на пол брошено рваное солдатское одеяло — вот и вся обстановка, а на одеяле сидит босоногий, полураздетый человек в протершихся до дыр штанах; он зажмурился, потому что свет фонаря резал ему глаза.

— Вот это и есть Физелли, — объяснил Брейди, — давайте, Маклин, спрашивайте, о чем хотели.

— Прямо здесь?

— А вы как думали, я вас в отель «Хилтон» доставлю? Я же сказал, поговорить можно. Вот и говорите.

— Брейди, ну нельзя же так. Есть ведь камеры для свиданий. Неужели местечка не найдется, чтобы нам спокойно побеседовать?

— Он в одиночке сидит, Маклин.

— Здесь у нас ничего не получится.

— Еще чего, тут вам не приют для немощных. Не хотите говорить здесь, запираю и пошли назад.

Все это время Физелли сидел скрючившись и слушал нашу перепалку. Может лет пять назад он еще не выглядел до того опустившимся, не знаю. Было ему за тридцать, но с виду вы бы ему дали все пятьдесят, особенно сейчас, когда глаза беспомощно мигали на одутловатом лице, а по щекам от рези текли слезы. Брейди, метнув на него взгляд, усмехнулся, провел по губам розоватым кончиком языка.

— В общем, как хотите, Маклин, — сказал он. — Мне один черт, будете вы разговаривать или нет.

— Давайте сперва с вами поговорим.

Брейди опять запер дверь одиночки, мы очутились в коридоре. Я вытащил еще пять десяток, и Брейди снова пять раз послюнил палец. «Вот так-то лучше, приятель». Короткий смешок. «Ладно, потолкуешь со своим Физелли в камере для свиданий, там у нас хорошо. Можешь хоть всю свою жизнь ему рассказать, а он тебе про себя расскажет. Я не вмешиваюсь, ты мне, приятель, по нраву».

Глава III

— Какого хрена я стану с вами говорить? — промычал Физелли.

— Я же вас на целый час из этого сортира вытащил.

— Ничего вы такого для меня не сделали. Обратно отведут и час этот сверху накинут, понятно? Брейди тебе ничего бесплатно делать не будет, морду свою потную и то бесплатно вытереть не даст.

— Мне надо задать вам всего несколько вопросов, Физелли. И ничего больше. Вреда я вам не причиню, не бойтесь.

— И без вас хватает. Еще как хватает. Поделиться с вами могу, не желаете?

— Только несколько вопросов, Физелли.

— Из полиции, что ли?

— Я же сказал. Не из полиции, я частный детектив.

— Говна-то. Не обязан я таковским отвечать. Пошел ты…

Ему надо было показать, какой он храбрый. Надо было держаться вызывающе, резко — так он себя уважать начинал, и было это единственной тоненькой ниточкой, которая его связывала с бессмертной его душой. Уж слишком долго на него давили, слишком грубо. Левая щека подергивалась от тика. Щетина — четыре дня уже не брился — уродовала его еще больше, подчеркивая, сколько в нем злости и какая пустота таится в загнанном этом животном, которое беспомощно ощетинилось, хотя дрожит всем телом. Надо было оказаться с ним лицом к лицу в тюрьме, чтобы почувствовать, как сладка свобода, и увещевать его я даже не пробовал, поскольку олицетворял собой силы цивилизации, отправившие Физелли за решетку, которая нас разделила. Не успел он договорить, как Брейди, знавший, как с таким народом обращаться, — до тонкостей их изучил — появился в дверях:

— Ну, чего артачишься, Физелли?

Они обменялись взглядами, и тут в крохотных щелочках я увидел выражение неистового восторга, весьма неожиданное — вот уж не подумал бы, что Брейди что-то способно привести в такое радостное настроение.

— Это мой приятель, Физелли. Хорошо понял? — приятель.

Я кивнул. За сто долларов я стал его приятелем.

— И смотри, Физелли, чтоб все сказал приятелю, чего он спросит. — Громадная ладонь плюхнулась Физелли на плечо. Сжала эти кости так, что они хрустнули. Придавила, пригнула. — Он мой приятель, Физелли, не забудь смотри.

Он провел ладонью по предплечью, и Физелли весь сжался. Послышался стон. Слезы брызнули из глаз под этот раздирающий душу звук: «А-аа-ааа…» Когда Брейди его отпустил, Физелли рухнул головой на стол, испуская хрипы.

— Спокойно, приятель, он теперь все тебе скажет. И Брейди с хохотом вышел, опять оставив нас вдвоем. Я молча ждал; бессмысленно описывать, что я в эту минуту чувствовал, уж лучше промолчать да и вспоминать пореже.

Когда Физелли слегка успокоился, он стал ощупывать плечо левой рукой.

— Шевельнуть больно, — пожаловался он. — Руку мне сломал, сволочь.

— Ничего, Физелли, пройдет.

— Говорю, руку сломал.

— Успокойтесь.

— Я же не говорил, что отвечать не стану. Чего отвечать, вы ж не спрашивали еще.

— Ну, успокойтесь для начала.

— Да успокоился уже. Вопросы-то какие у вас?

Он всячески старался мне угодить. После войны прошло довольно много лет, я успел позабыть, как один человек способен запугивать другого. А теперь вспомнил.

— Вот что, Физелли, — сказал я, — Мне нужно кое-что у вас узнать про девочку по имени Сильвия Кароки.

— Про кого?

— Про Сильвию Кароки.

— Сломал руку, сволочь. Видите, совсем не двигается. Больно, а, черт, жутко больно. Не знаю я никакой Сильвии Кароки.

— Ну тогда просто Сильвия. Тоже не знаете?

— Вот что. Слушайте, как вас там, какая еще Сильвия? У меня рука болит. Говорю же, сломал к чертовой матери. Чего вы от меня хотите, у меня же рука сломана. Двенадцать дней в сраном этом подвале сижу. Сам бы посидел в подвале этом, тогда бы понял.