It Sleeps More Than Often (СИ)

— Ох, малышка, ты ни о чём не пожалеешь! Старина Лоренц своё дело знает — ещё никто не жаловался! — нараспев произносит он.

Обитые кафельной плиткой стены разносят его голос по просторной ванной, отражая его, передавая друг другу, рождая эхо.

Вернувшись в кабинет, Лоренц снова погружается в виртуальную реальность. На главной страничке сайта с эротическими вебкам-чатами он вводит логин: Flake66, и проверяет, достаточно ли средств на балансе. Флаке — его прозвище из детства, о котором никто не знает, а те, кто знал, уже давно забыли. Но девушкам-моделям из виртуальных комнат это прозвище хорошо известно: они ценят таинственного щедрого клиента, который, не имея постоянных предпочтений, несколько раз в неделю появляется на сайте, бродит от модели к модели, отстёгивает приличные чаевые, в привате много болтает и многого не просит. Он любит лёгкие, игривые шоу, всегда заходит в чаты с включенной камерой, однако лица его никто не видел — веб-глазок неизменно направлен на пах. Усевшись поудобнее, настроив камеру на нужный ракурс и распахнув халат, он тычет курсором на первое попавшееся окошко с видеочатом и приветствует полуголую модель.

***

Праздничным утром Шнайдер планировал встать на рассвете, снова открыть двери церкви и приветствовать всех вокруг вестью о воскрешении Господнем. Он даже представлял, как позавтракает угощением от паствы — горячей выпечкой, которую кто-то из местных детишек, непременно в костюме кролика, принесёт ему в плетёной корзинке… Так было все предыдущие годы, когда он ещё служил викарием при oтце Клаусе Майере. Детишки пришли и в этом году, пришли небольшой компашкой, да все в костюмчиках. Самая старшая девочка — Элиза, держала в руках корзинку с ароматным содержимым. Пришли они к церкви, когда солнце уже высоко стояло над горизонтом — но двери оказались заперты. И, пока все местные жители разговлялись в своих домах да ходили в гости друг другу, отчаявшиеся детишки понесли свои уже заметно подостывшие дары к дому пастора. Они стучали долго и громко и, наконец решив, что отец Кристоф, видимо, удалился куда-то по своим очень важным делам, немного разочарованные, отправились по домам.

Отец Кристоф спал. Вернувшись домой после ночной службы, он скинул туфли и пиджак и завалился на кровать поверх одеяла: “Вот сейчас немного отдохну, потом приведу себя в порядок, потом…”. А потом он уснул сном крепким и беспамятным. Сумасшествие предыдущих суток заставило его организм маневрировать на грани физических возможностей, и почуяв под собой мягкую поверхность родной постели, тело решило, что с него хватит. Тело уснуло; погрузилось в небытие и сознание. Шнайдер спал, развалившись звездой, почти не меняя положения на протяжении долгих часов. Он видел сны, в них были все: и Пауль, почему-то злой и неприветливый, и оттого кажущийся некрасивым, и епископ Лоренц с неестественно длинным, даже для него, носом, притом ярко-лилового цвета. Но бóльшая часть сновидений была посвящена коленям сестры Катарины. Коленям, которых Шнайдер никогда не видел, но однажды хорошо прочувствовал, хоть и не помнил этого. Эти острые колени обнимали его, поглощая, забирая в плен, и он в них утопал. Ощущение того, что он тонет, было таким явственным — ему не хватало воздуха, он не чувствовал земли, но не желал спасения. Во сне ему хотелось окончательно пропасть в этих коленях, остаться их пленником навечно, быть их рабом. Ни одного из своих снов Шнайдер не запомнил.

Целительный сон по крепости был сродни мифической летаргии — сквозь беспамятство Шнайдер не услышал ни одного из трёх звонков заведённого в телефоне будильника, не слышал он и стука детских кулачков в дверь своего жилища поутру. А ещё ночью рухнула одна из кухонных полок — несколько металлических мисок с грохотом попадали на пол, но и это не заставило отца Кристофа пробудиться. Он открыл глаза лишь ближе к одиннадцати, когда неумолимо надрывающийся брошенный тут же, на кровати, телефон, вернул его, наконец, в бодрствующее состояние. Наверняка это Пауль. Протянув руку, чтобы принять вызов, Шнайдер завладел уже умолкшим аппаратом — видимо, устав слушать гудки, звонящий сбросил вызов, но тут же экран телефона оповестил владельца о новом сообщении.

“Всё ещё спишь, соня? Как проснёшься — давай ко мне. Мы заслужили выходной!”

И откуда только он всё знает? Кристоф, всё ещё щурясь спросонья, улыбается пересохшими за ночь губами. Пауль, кажется, знает его лучше, чем он сам. Как и подобает настоящему другу. Проверив историю вызовов и убедившись, что кроме Ландерса этим погожим праздничным утром его никто не искал, Шнайдер сладко тянется и опускает затёкшие ноги с кровати. Что ж, значит, паства слишком занята своими уютными домашними пиршествами, раз отца настоятеля в день святого Воскресенья так никто и не схватился. Оно и к лучшему. Шнайдер наскоро принимает душ — он бы управился ещё быстрее, но ему всё-таки приходится некоторое время терпеливо выжидать под почти ледяными струями, пока не спадёт привычное утреннее напряжение, причиняющее ему определённое неудобство. Одевшись в светское — удобные узкие джинсы и мягкий джемпер с эмблемой Chicago Bulls — подарок сестрицы, явно попытавшейся выбором принта намекнуть на его знак зодиака, ну что за нелепица языческая? — Шнайдер решает пропустить завтрак и, не теряя времени, отправиться в гости к другу.

Ему удаётся уговорить местного таксиста, который, не в пример большинству жителей Рюккерсдорфа, совсем не употребляет спиртного, подбросить его до Нойхауса. Путь не то чтобы близкий, но кто, скажите, кто откажет единственному на всю округу священнику в услуге в день Пасхи? Водитель и оплату запросил малую, даже символическую — кажется, он искренне рад был услужить отцу настоятелю.

— Скажите, отец Кристоф, Вы ведь вернётесь?

Шнайдера этот странный вопрос не на шутку развеселил:

— Конечно вернусь, куда я денусь? Уж не думаете ли Вы, что я бегу от собственной паствы?

— Не, ну мало ли… — буркнул водитель, чуть смутившись.

Пауль встречать друга на порог не вышел — он ждал дорогого гостя в доме, оставив входную дверь незапертой. Поприветствовав друг друга добрым христосованием, они усаживаются за стол: Пауль — радушный хозяин. Он приготовил жаркое с картошкой и капустой, напёк блинчиков, а самое главное — запасся кагором. Как уютно в его доме — чуть тесновато, и кажется даже, что скромное пространство чересчур захламлено, но Кристоф знает, что в нагромождениях этих нет ни одной лишней вещи. За это Пауля и любят — для этого светлого человека не существует мелочей: он каждого выслушает и к каждому найдёт подход — в приходе его боготворят; а любая, даже самая нелепая вещичка в его доме — это память о чём-то пусть и незначительном, но важном. Ещё в семинарии, когда они делили комнату в общежитии, Кристоф обратил внимание, что Пауль не выбрасывает использованные билеты в кино, старые фотографии, дешёвые сувенирчики — всё это он аккуратно складывает в коробки. За годы учёбы число коробок неминуемо росло, а после распределения все они переехали вслед за хозяином на новое место, и число их расти не перестало. Единственное, о чём Шнайдер не догадывается — это о том, что в своей спальне под кроватью Пауль держит большую картонную коробку с аккуратно выведенной маркером на крышке именем: Кристоф. Да, о самом дорогом, что есть в коллекции Пауля, Шнайдер не догадывается.

За степенными беседами время летит так стремительно, и вот уж день близится к закату, и оба сыты, расслаблены и уже порядком пьяны. Пьяны каждый в своей манере — Шнайдер теряет бдительность, а Пауль, напротив, становится ещё более внимательным, чем обычно. Он знает, как на друга действует вино — оно развязывает ему язык, заставляя произносить самые несуразные вещи, в основном — о службе. Что у трезвого на уме… А у Шнайдера кроме службы, кажется, вообще на уме никогда ничего не бывает, так что обычно все его хмельные разглагольствования не особо-то и интересны, но не сегодня. Пауль наблюдает за другом, вальяжно развалившимся на неудобном деревянном стуле, насколько это вообще возможно с его-то ростом и этими его феноменальными конечностями, наблюдает его расслабленную позу и светлое лицо, он, как всегда, готов слушать его бредни, пусть и несуразные — лишь бы говорил. Просто слушать его, принимая в себя его голос — уже радость. Поэтому внезапный вопрос, совсем не вписывающийся в привычные шаблоны их общения, становится для Ландерса чем-то вроде ушата холодной воды: