Прошлое

Пару дней спустя он проснулся с убеждением, что настало время совершить еще один решительный шаг — подстричься. Речь шла не просто о том, чтобы заглянуть в парикмахерскую, а о том, чтобы радикально изменить прическу — оставить на голове лишь что-то вроде ежика после того, как он пятнадцать лет проходил с длинными волосами. Да, волосы должны быть длинными — это сумел внушить ему отец, которого вдохновляла эпоха шестидесятых с ее подобием свободы и либерализма. Сам он ввиду преждевременного облысения не успел продемонстрировать окружающим на собственном примере этот атрибут истинного вольнодумца. София приняла это правило на ура, и Римини как-то даже не приходило в голову, что волосы на его голове могут быть и не такими длинными. На этот раз он весь день провел в размышлениях над тем, удастся ли ему настоять на своем, если он сначала объявит отцу и Софии о своем решении. Представив себе неизбежный скандал, он усомнился в том, что сумеет выдержать этот натиск, и почувствовал себя жалким и ничтожным. Толком не зная, что и кому он хочет доказать, он как в бреду вышел из дома и завернул в маленькую парикмахерскую, находившуюся в ближайшей к его квартире на Лас-Эрас торговой галерее. Проходя мимо этого заведения по дороге домой, он всякий раз ловил себя на мысли о том, что бывают же, оказываются, идиоты, которые могут рискнуть собственной головой, сунувшись сюда подстричься. Оглядевшись, он сел в кресло — единственное, которое не изображало из себя самолетик, пирогу или слоника, — и посмотрел на свою физиономию в зеркало. На фоне веселеньких переводных картинок он выглядел особенно испуганным. Когда же за его плечом появился парикмахер, выразительно пощелкивающий ножницами с розовыми колечками у самой его головы, Римини смог произнести лишь два слова: «Покороче, пожалуйста». Следующие полчаса Римини провел, потея под огромным квадратным слюнявчиком, удушающе жаркими светильниками, висевшими над креслом, и — горько раскаиваясь в своем решении. То и дело бросая взгляд на стеклянную перегородку, отделявшую его от внешнего мира, он с удивлением замечал лица людей, которые замедляли шаг, чтобы посмотреть на него — с не меньшим удивлением. Впрочем, он и сам не верил, что после того, как он очутился здесь, в этом пыточном кресле, в лапах щелкающего ножницами палача, речь которого была пересыпана уменьшительно-ласкательными словечками, — тот, большой, мир останется прежним. Ну не могут все эти люди жить, как жили, после того, как над ним надругались в этом сомнительном заведении. Одна из изумленных физиономий была особенно внимательной; через пару секунд до Римини дошло: да это же Виктор. Сквозь завесу тумана из талька Римини дал ему знак подождать снаружи — по всей видимости, ему казалось, что за порогом парикмахерской встреча с приятелем будет для него менее унизительной, чем внутри. Отказавшись смотреть на свой затылок во второе зеркало и воздержавшись от протянутых ему карамелек, он поспешно заплатил и стремительно вышел из парикмахерской, решив, что в ближайшие же часы необходимо исправить последствия этого зверства. «Ну и ну, — сказал Виктор, прежде чем Римини успел известить его о своих ближайших планах. — Вот это перемена». Они обнялись. Римини осознал, что не виделся с Виктором очень давно. Так получилось, что в ходе развода Виктор остался — условно — на стороне Софии. Это, впрочем, было вполне логично: Виктор и София дружили с самого детства и даже — лет в двенадцать-тринадцать — обратили друг на друга эмоции первой, еще почти детской, влюбленности. София и познакомила Римини с Виктором. При этом, даже сразу дав понять, на чьей он стороне, Виктор сумел сохранить подобие внешнего нейтралитета; лицо в какой-то мере заинтересованное, он тем не менее умел быть формально объективным. В общем, мало кто из приятелей Римини мог похвастаться тем, что сумел столь корректно и точно выстроить линию отношений с разводящейся парой старых друзей. В тот вечер ни Римини, ни Виктор не стали предлагать друг другу зайти куда-нибудь в бар — слишком мало времени еще прошло после развода; они просто отошли с дороги и поболтали под сводами галереи о том о сем — и, конечно же, о Софии. Римини упомянул, что собирается повидаться с нею после ее возвращения. «Да, она мне говорила перед отъездом», — сказал Виктор. Преувеличивая свои восторги, Римини сообщил, что очень рад «повышению» Софии — пусть не по службе, но по статусу: как-никак Фрида именно ей доверила роль ассистентки в поездке на столь серьезный семинар. «Вот как ты это себе представляешь», — с сомнением в голосе произнес Виктор. «А что? У Фриды вон сколько учеников — сто, если не двести. Она могла бы предложить съездить любому из них». — «Да, только не любой бы на такую поездку согласился». — «Да ну? Ничего слишком уж трудного я в этом не вижу. Они же привыкли работать с инвалидами». Виктор посмотрел на Римини с некоторым удивлением. Тот настойчиво уточнил: «Ты же считаешь, что эта поездка трудная, потому что работать придется с людьми с ограниченными возможностями, я правильно тебя понял?» Виктор неловко улыбнулся и как мог деликатно прояснил Римини ситуацию: «Дело в том, что ограниченные возможности на этот раз будут не у участников семинара, а у самой Фриды. У нее была операция на бедре месяца два назад, так что София согласилась поехать с ней не как ассистентка преподавателя, а как сиделка и сопровождающая. В общем — в роли костыля».

София вернулась на неделю раньше запланированного. «Знаешь, как-то неинтересно все оказалось. Слишком уж просто», — сказала она Римини по телефону. Ее речь была нарочито бодрой и при этом напряженной — так обычно говорят люди, которые хотят убедить самих себя в чем-то важном и испытывают доказательства на собеседнике. Естественно, они перенесли встречу на более ранний срок. Римини только собрался было предложить ей встретиться в другом месте, как София, не дав ему договорить, вдруг сообщила: «А я тебе кое-что привезла». При этом в ее голосе прозвучало такое отчаяние, что Римини не решился беспокоить ее никакими просьбами. Встретившись, они в первый момент с трудом узнали друг друга. София, с кругами под глазами и с герпесом на губе, изрядно искажавшим очертания ее рта, успела сильно загореть под чилийским солнцем. Этот зимний загар, похожий на загар горнолыжников, казалось, покрывал естественно бледную для этого времени года кожу слоем какого-то оранжевого театрального грима. Первые десять минут София в основном молчала и по большей части рассеянно рассматривала новую прическу Римини, не решаясь прикоснуться к его волосам. Наконец она протянула руку, но дрожащие пальцы слишком сильно выдали ее состояние, и ей пришлось вновь схватить и начать крутить в руках маленькую керамическую фигурку какого-то индейского божка, увешанного разноцветными ленточками и веревочками. Римини, сгорая от стыда, поведал Софии о том, как просил парикмахера постричь его «не слишком коротко» и как тот, мерзавец, сделал все по-своему, а он, Римини, отказался платить за работу и покинул поле боя победителем. Дослушав эту галиматью, София сунула ему прямо в руку свой подарок — с какой-то безнадежной решимостью, словно человек, поставивший все на карту и готовый в случае проигрыша уйти куда-нибудь в пустыню и стать отшельником. «Он у них там, в Чили, что-то вроде главного талисмана. Говорят — приносит удачу, — сказала она и вдруг, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась. — Никогда, никогда больше, — повторяла она сквозь слезы, — я прошу тебя, умоляю, Римини, в следующий раз, когда я тебя попрошу… Не обманывай меня… Не бросай меня… Плевать, что мы с тобой… Не бросай меня. Господи, как же я измучилась. Да еще эта гадость на губах выскочила… Не смотри ты на меня, прошу».

Недельная поездка Софии превратилась в сплошной кошмар. Фриду все время мучили сильные боли, номер в гостинице у них был один на двоих, при этом с одной кроватью и к тому же — на третьем этаже без лифта. В остальных номерах — на всех пяти этажах, сверху донизу — жили приехавшие на соревнования кубинские волейболисты. Разумеется, эти ребята ложились спать никак не раньше половины пятого утра. Поначалу Фрида, наслушавшаяся сплетен, которые гуляли по Буэнос-Айресу, отказывалась есть местные рыбные блюда и морепродукты. «Эти чилийцы еще не знают, на кого напали. Что-что, а отравить меня им не удастся», — говорила она. Соответственно, питалась Фрида в основном картошкой. Она жирела, плохо спала, не давала спать Софии и отвратительно вела себя с учениками. Всего их было пятеро. На третий день двое отказались от участия в семинаре, представив в дирекцию центра, где проходило мероприятие, официальную жалобу на приглашенную преподавательницу, которую охарактеризовали как «профессиональную психопатку». Не усвоив этот урок, Фрида заставила одного из оставшихся студентов — юношу-эпилептика, говорившего едва слышно и при этом до обострения болезни успевшего стать звездой чилийского телевидения, — проделать от начала до конца упражнение под названием «перерождение»; по словам Софии, упражнение это давно уже было скомпрометировано и исключено из методик работы с особо возбудимыми студентами. В общем, у «погруженного в себя и рождающегося заново» студента начался настоящий приступ эпилепсии, с судорогами и конвульсиями. Пришлось вызывать «скорую» и везти его в больницу. На этом семинар был прерван. Образовавшимся выходным днем Фрида решила воспользоваться, чтобы съездить в горы; в тот же вечер София в первый раз почувствовала какой-то странный зуд на губах. Фрида, возбужденная и недовольная, восприняла начало болезни как проявление личной слабости ассистентки и набросилась на нее с упреками и обвинениями. Да разве это возможно, чтобы у ученицы Фриды Брайтенбах был такой слабый иммунитет? Более того, она даже пригрозила Софии, что если герпес и дальше будет развиваться и станет заметен внешне, то по возвращении в Буэнос-Айрес она переведет Софию в другую группу. Затем последовало заявление о том, что ей придется заново прослушать четвертый курс. А если понадобится — то и третий. В общем, в конце концов администрация решила не возобновлять семинар и оплатила Фриде лишь часы уже проведенных занятий; тогда Фрида, сославшись на «форс-мажорные обстоятельства», вычеркнула Софию из расходных статей бюджета командировки. В тот же вечер их выставили из гостиницы — после того, как тренер волейболистов подал на Фриду заявление в полицию. В присутствии двух весьма заинтересованно слушавших его карабинеров он в красках описал ночные скандалы, которые устраивала Фрида. Когда тренер видел ее в последний раз, она, по его словам, была похожа на чудовище — «шаталась, брызгала слюной, изрыгала проклятия на каком-то дьявольском языке». Суть же обвинения сводилась ни много ни мало к сексуальным домогательствам по отношению к его несовершеннолетним воспитанникам и угрозам причинения вреда здоровью путем нанесения ударов палкой в особенно темном лестничном пролете между вторым и третьим этажами. «Да, зря я не прислушалась к своей интуиции, — со вздохом сказала Фрида во время обратного перелета, заметив наконец, насколько София устала, и даже расщедрившись на то, чтобы ласково погладить ее по щеке. — Ты, девочка, еще слишком маленькая. Ты ведь не виновата в том, что оказалась не готова к получению жизненного опыта столь высокого уровня».