Навь и Явь (СИ)

С удовольствием цедя из кубка крепкий брусничный мёд на душистых травах, Твердяна отвечала:

– Нет у меня покуда супруги. Не обзавелась ещё, но знаки в снах мне уж приходили.

– Значит, скоро судьбу свою встретишь, – с улыбкой вздохнула мать Крылинки. – А что родительницы твои – живы, здравствуют ли?

– Благодарю, обе здравствуют, – сказала Твердяна. – Две сестры есть у меня ещё: одна в Светлореченском княжестве замуж вышла, а другая посвятила жизнь служению Лаладе – на роднике при Тихой Роще нашла свою стезю.

Ночь тихо дышала звёздным покоем, но не было мира на душе у Крылинки. Мерещилось ей в сладостной бессоннице, что стояла она на пороге светлого дома, в котором жило золотое, нестерпимо сияющее существо – счастье. Так рвалось сердце в наполненный тихим светом терем, чтобы дотронуться до полупрозрачных пальцев этого чуда, что не улежала Крылинка в постели и вышла в сад. Там она, обняв шершавый ствол яблони, устремила взор на мерцающий драгоценными россыпями бархатно-чёрный полог неба, и губы её от зовущей вдаль светлой тоски шевельнулись… Песня расправила крылья и вырвалась из груди – сперва беззвучно, а потом голос проснулся, прорезался после годичных блужданий по чертогу молчаливых размышлений и одиночества. Этот год, в течение которого она ни разу не разомкнула губ для весёлых песнопений, казался пыльной и серой дорогой длиною в вечность, а сейчас Крылинка наконец свернула с неё в высокое разнотравье, наполненное кузнечиковым звоном…

Она пела негромко и нежно, её голос змеился меж яблоневых листьев, стряхивая капельки росы ей на пылающие щёки – освежающую замену слезам. В далёком звёздном тереме жило её счастье – не докричаться, не доплакаться… Может, хоть стремительная и всепроникающая песня долетит до этой холодной безответной выси и призовёт его.

Кончики крыльев песни ласково коснулись её сердца, и щемящий ком в горле вышел легко и блаженно вместе с тёплыми слезами. Впервые ей нравилось плакать: это было дрожащее и влажно плывущее, солёное наслаждение, в которое она до мурашек по плечам, до мучительно-сладкого забытья, до поднимающего над землёй исступления погружалась всё глубже, всё неотвратимее. И чудо выглянуло из двери своего небесного терема.

– Крылинка… Ты плачешь тут, что ль? Что с тобою? – прозвучал в свежей ночной тиши голос Твердяны.

Она старалась говорить тихо, но звук её голоса чёрным бархатом окутывал девушку, вызывая перед её мысленным взором горделивый, величественно-грозный образ оружейницы – от блестящей макушки головы до изящных носков чёрных, вышитых серебром сапог. Крылинка почему-то боялась открыть глаза и любовалась Твердяной в своём воображении: ей казалось, если она взглянет на неё, то в тот же миг упадёт замертво.

– Прости, ежели моя песня потревожила твой сон, – только и сумела она пробормотать, отворачивая лицо в спасительный мрак яблоневой кроны.

– Она ласкала мой слух, – ответила женщина-кошка. – Но потом я услыхала всхлипы. Отчего ты не спишь? Что-то тяготит твоё сердце?

– Нет, мне хорошо, – шепнула Крылинка.

Тёплые, но железно-твёрдые пальцы взяли её за подбородок и повернули лицо. Веки разомкнулись, и ночь в приглушённых красках нарисовала перед девушкой настоящую, а не воображаемую Твердяну. Её глаза мерцали в полумраке строгими, пристальными лазоревыми искорками, как два самоцвета. Нет, не упала Крылинка замертво, а только сомлела, ощущая тепло руки, сжавшей её пальцы.

– Прости, что не смогла поцеловать тебя, – сказала она, поражаясь собственной смелости. – Я бы хотела попытаться ещё раз… коли позволишь.

– Не насилуй себя, – печально качнула Твердяна гладкой головой.

Что-то тёплое уверенно развернулось в груди у девушки, окрылило её, наполнив душу сумрачно-звёздным, таинственным восторгом. Всё казалось осуществимым – легко, как никогда в жизни: всего лишь поднять руки, сомкнуть кольцом вокруг шеи Твердяны, приблизить губы и продраться сквозь мертвящую огненную стену мучения.

– Мне ведомо, как тебе было больно… Я чувствую, – вспыхивали и падали листья-слова, рассыпаясь на земле пеплом. – Я не боюсь… Я хочу.

Влажная мягкость поцелуя сдёрнула боль, как старую занавеску, а золотое существо улыбалось сверху из своего недосягаемого терема. Увы, чудо было кратким: посторонний шорох ледяными когтями выдернул Крылинку из головокружительного забытья, и она, вздрогнув, прильнула к груди Твердяны.

– Ой… Что там?

Это не ветер шуршал листвой: в саду кто-то прятался. Твердяна хмыкнула, подошла к смородиновым кустам и вытащила из них за шиворот Ванду. Та с рассерженным шипением вырвалась и по-кошачьи встряхнулась.

– Ты что тут делаешь? – с холодным неприятным удивлением спросила Крылинка. – Чего тебе надо? Да ещё средь ночи?

– Уже ничего, – мрачно ответила светловолосая кошка. И, поколебавшись одно мгновение, добавила: – Я была груба с тобою днём… Прощенья попросить хотела. Вот, подарок принесла… – К ногам Крылинки мягко упал небольшой узелок. – Но вижу, надобности в этом уже нет.

До Крылинки долетел печальный вздох – то ли ночного ветра, то ли Ванды, которая бесшумно шагнула в проход и исчезла. Подобрав узелок, девушка развязала его. Мягкая ткань узорчатого платка шелковисто ластилась к её рукам – жаль, ночь растворяла все цвета, не позволяя толком оценить красоты рисунка. Впрочем, Крылинка угадывала девичьим чутьём: платок был хорош. Однако, приложив его к щеке, она не почувствовала тепла.

– Ступай-ка ты спать, утро вечера мудренее, – шепнула Твердяна.

Лишь перед рассветом сон мучительно склеил девушке веки, а утро насмешливо бросило ей в глаза нарядные узоры платка, небрежно оставленного ею на лавке. Луч солнца лежал на нём, как огромный рыжий кот, напоминая о ночных событиях. Поцелуй диковинной птицей ворвался в душу, перевернул в ней всё вверх дном – и как, спрашивается, жить дальше?…

Но что творилось в доме? Она проспала, а её даже никто не разбудил!… Утренние хлопоты на кухне прошли без неё, завтрак, по-видимому, тоже… Небывалое дело. Что же случилось? Умывшись и одевшись, Крылинка вышла из опочивальни. Обычно её родительница-кошка чуть свет уходила на работу, но сейчас она сидела в горнице во главе стола, сплетя замком сильные грубоватые пальцы, навсегда пропахшие кожей и дубильными растворами. Матушка сидела за столом слева от неё, и настороженная сосредоточенность на её лице сразу повергла Крылинку в пучину беспокойства. Стоило девушке войти, как мать вскинула на неё взгляд, заставив её почувствовать себя без вины виноватой.

– Доброго утра вам, – поприветствовала родительниц Крылинка, не забывая о почтительности. – Что-то неспокойно мне, глядя на вас… Неужели стряслось что-то? А где Твердяна?

Звук этого имени заставил матушку измениться в лице, а Медведица оставалась непроницаемо-спокойной, как и почти всегда: она редко выражала свои чувства явно и сильно.

– Гостья наша кожами занята, переносит их к себе, – ответила она. – А нам тебя кое о чём спросить надобно, доченька. Скажи, не было ли у тебя… ну… обморока? Ты понимаешь, что мы имеем в виду.