Целительная сила любви

Ольге требовались лягушки, а также малыши, которых матери забрали по избам. С замиранием сердца Ольга вышла из больницы, стараясь не представлять себе, что могло случиться за эту ночь с ее бывшими маленькими пациентами.

Двор встретил ее росой и прохладой. Она пробежалась по саду, надеясь, что ее помятый вид и вчерашнее платье не вызовут ненужного интереса у обитателей поместья. За садом простирался обширный овощной огород — настоящее Акулинино царство, на котором с самого раннего утра ежедневно работало не менее четырех человек. Но в этот день Ольга опередила даже Акулину. Она свернула на проезжую дорогу и заторопилась к лесу.

Александр этим утром, напротив, долго не мог подняться. Всю ночь снились болотные кикиморы, которые тянули к нему свои страшные крючковатые руки, и на каждом приплюснутом пальце сидело по жабе, огромной и безобразной. Разгоняя нечисть, Александр бегал в своем сновидении по ночному саду, и ему отовсюду слышался голос Ольги Григорьевны. Она то звала его, то смеялась, а когда он нагнал ее, улыбнулась блаженно и радостно и протянула ему на своей чистой, ароматной ладошке скользкую лягушку, предложив ее поцеловать…

Проснулся Александр Николаевич полностью разбитым. Перед ним стояла Дуня в красивом вышитом переднике, а за ее спиной — малюсенький самовар на две чашки, прозванный в народе «эгоистом». Когда Дуня с улыбкой отодвинулась к окну, чтобы открыть его, облегчив барину пробуждение, рядом с самоваром обнаружились тарелка с теплыми пирогами, кувшин молока и засахаренные ягоды.

Александр понял, что завтрак он проспал и заботливая Дуня, стараясь услужить, будет потчевать его деликатесами. С огромным усилием выпроводив заботливую девушку, Александр сел на кровати. Спать он привык обнаженным, вопреки изменчивой моде на ночное белье. Именно поэтому Дуню пришлось выпроваживать с особенной настойчивостью. Упрямая плоть пыталась устроить забастовку, вспоминая аппетитные Дунины формы, но Алекс подавил ее мыслями о жабах, и, к немалому его удивлению, помогло.

Греясь в лучах солнышка, припекавшего из открытого окна, Александр принялся жевать пирог. В голове царил хаос, а утреннее, непонятно откуда взявшееся влечение и вовсе сбивало с толку. Александр попытался прикинуть, когда последний раз в его постели оказывалась женщина. По подсчетам выходило, что давно.

По приезде в Петербург он завел приличествующую случаю подружку из профессиональных жриц любви, так называемую камелию. Она являлась уроженкой какого-то провинциального городка Германии, блистала знанием языков и искусств, а также имела собственные меблированные апартаменты на набережной. Жюли, как она сама себя называла, была очень милой и ласковой, и они с Александром проводили вместе прекрасные ночи. Оперы, балы, театры сменяли друг друга, прогулки в карете по Невскому — все это нравилось Александру и настраивало на романтический лад. Жюли разделяла его амбициозные интересы, с одинаковой радостью сопровождала на балах и приемах, на охотах и посещениях дальней родни. Она была прекрасна.

Но несколько месяцев назад Александру пришлось по делу уехать в Астрахань, затем он посетил пару уездных имений. Известие о кончине дяди направило его в Москву, а потом и в Аннину слободу. И еще в Москве его настигло послание милейшей Жюли, в котором она выражала уверенность, что его дела идут на поправку, и сообщала также, что отныне она отдала свое горячее сердце в обмен на вместительный кошелек французу Мишелю Монескью…

Александр пытался ощутить разочарование и боль от столь вопиющего непостоянства изящной камелии, но… не смог. Как человек добрый и совестливый, во время своего отсутствия он продолжал оплачивать счета красотки, и, по правде говоря, был рад снятой с него этим письмом обузе. Жюли грела его тело и душу, но почему-то расставание с ней нисколько не тронуло Александра. Подумав, он решил, что виной тому стал перенятый у камелии поверхностный взгляд на чувства, ведь, будучи хорошими любовниками и друзьями, они никогда не собирались становиться друг для друга чем-то большим.

Александр стряхнул с голого колена крошки от пирога и налил себе ароматного чая. Надо сказать, напиток оказался неподражаем. Самого чайного листа он распробовать не сумел, но явно различил аромат мяты и смородины, а также толченых ягод земляники. Благодать! Почему-то сейчас ему подумалось, что он никогда и не любил тот крепкий и презентабельный иноземный чай, который принято было подавать в Петербурге и в Москве.

Настроение стремительно улучшалось, и Александр отправился умываться к кадушке, которая располагалась здесь же в комнате за перегородкой, затем вернулся к окну и выглянул в сад. Сначала он не заметил ничего, кроме густых веток яблонь, залитых ярким солнцем. Но потом, приглядевшись, увидел, что в плетеном кресле, вынесенном на лужайку, кто-то сидит, а при внимательнейшем рассмотрении этот «кто-то» оказался… Ольгой!

Отодвинув тяжелые длинные занавеси, Александр уставился на девушку. Скорее всего эта комната для гостей предназначалась для летнего проживания, так как огромные окна и небольшая печь явно не были рассчитаны на русские зимы.

Разглядывать Ольгу оказалось очень интересно, к тому же она спала, что делало наблюдение безнаказанным. На ней было то же платье, что и вчера, волосы распущены, лицо скрыто в мозаичной тени листвы. Тонкая талия еще более явственно обозначилась от неудобной позы, при этом довольно откровенно вырисовывалась грудь, которая мерно и высоко вздымалась в такт ровному дыханию спящего человека. Несмотря на то что темная ткань закрывала ее до самой шеи, Алексу в этом зрелище почудился верх бесстыдства. Засмотревшись, он чуть сильнее обычного оперся плечом на раму, и она громко стукнулась о стену.

Ольга тут же проснулась. Повернув лицо по направлению к разбудившему ее шуму, она явила взгляду Александра заспанные милые глаза и пересохшие, чуть припухшие губы. Приветствие замерло на его устах, когда он заметил происходящие с девушкой перемены. На мгновение ее глаза расширились, а рот приоткрылся, затем краска стремительно залила лицо, и она громко вскрикнула.

В эту минуту Александр вдруг вспомнил, что совершенно не одет! Стремительно захлопнув окно и задернув штору, Александр нервно ругнулся, а затем расхохотался. Надо же, скрыть свою наготу от разбитной Дуни, а затем взять и смутить молодую неопытную барышню!

Александру было смешно и одновременно действительно стыдно. Успокаивало лишь то, что скорее всего барышня не столь уж вопиюще невинна, учитывая совместное проживание со стариком Истопиным. Ну, не дочка же она ему, в самом деле, что там с родословной ни крути!

После этого происшествия Александр благоразумно решил одеться. Мало ли кто может войти, в середине-то дня! К тому же все равно придется выходить для оглашения завещания, поэтому стоило начать собираться.

В средней зале, которая обычно отводилась для игры в карты, был выставлен дубовый массивный стол, покрытый темным бархатом. За ним расположился Расточный, одетый торжественно и ради такого случая даже напомадивший без всякой меры себе бороду и волосы. Рядом с ним восседал Тюрин, являя, с точки зрения Александра, зрелище вполне комичное, впрочем, остальным, наверное, так не казалось. Напротив стола были расставлены стулья, где могли разместиться многочисленные слуги, а также немногочисленные родственники покойного барина.

Церемония оглашения завещания началась с того, что Ольга Григорьевна Розум называлась отныне Ольгой Ивановной Истопиной и признавалась родной дочерью дворянина Ивана Федоровича Истопина. Матерью ее упоминалась вольная крестьянка Мария, ныне покойная. Эта новость вызвала всеобщий переполох, главным образом напугав и удивив саму Ольгу Григорьевну, которую, впрочем, теперь и неизвестно было, как называть.

Затем следовало известие, что имение наследуется дочерью барина лишь наполовину, как и само производство аптекарской направленности вместе с аптекарским огородом и зелейной лавкой. Другую половину получает двоюродный племянник усопшего, Александр Николаевич Метелин. Далее по тексту шли многочисленные награждения слугам и всякие мелкие благости и почести.