Посторонняя

— Хорошо. Прохладно. На улице — ух, как баня!

— У нас летом асфальт тает, — отозвался Певунов.

Василь Василич добавил:

— Не только асфальт, бывает, и мозги.

Немка в огромных солнцезащитных очках вдруг гулко хохотнула, сняла очки и выказалась миловидной особой с кокетливо прямыми стрелками выщипанными бровками. Переводчица смотрела в окно с гримасой, выражавшей ее полную непричастность к происходящему.

«Цирк какой-то начинается», — подумал Певунов, вслух объявил:

— Готовы ответить на любые вопросы наших дорогих гостей. А если угодно, вот, Василий Васильевич познакомит вас с проблемами нашего торга.

Все посмотрели на Данилюка, который потер почему-то руки и мелко закивал. Однако начать деловую часть встречи помешало явление Леночки Фельблюм, эффектное, как ранний приход весны. Она вплыла с огромным подносом в руках, мелодично мурлыкнула: «Здравствуйте!» — а когда наклонилась над столиком, чтобы расставить бутылки и чашечки с кофе, то всем стало видно, что ее грудь, и ноги, и вся она не просто девушка с подносом, а произведение искусства. Переводчица отвела взгляд от окна и потрогала себя за ухо, в котором болталась крупная золотая сережка, будто собралась немедленно ее вынуть и передать вошедшей. Мужчины оживились и закурили. Певунов строго смотрел на золотящийся в бутылке коньяк, обнадеженно решил: «Должно полегчать».

Потекла беседа, которая увлекла всех, особенно многоречивой оказалась дама. У нее была милая привычка: споря и жестикулируя, опускать руку то одному, то другому мужчине на колено. Долго обсуждали вопрос, что выгоднее в торговле: навязывать своей товар покупателю или следовать по мере сил его запросам. Переводчица, видимо, институт окончила на тройки, часто несла странную отсебятину, по нескольку раз сама себя поправляла, при этом обиженно глядя почему-то на Василь Василича, словно именно он был тем человеком, который не сумел ее толком выучить. Василь Васильевич, расчувствовавшись, произнес проникновенную речь о пользе подобных контактов; в ответ на это немец, которого Певунов считал главным, тут же пригласил всех в Мюнхен, на какую-то осеннюю выставку. Певунов авторитетно поблагодарил и дал согласие, Леночка Фельблюм наивно пискнула: «И мне можно поехать?» «Вам — в первую очередь!» — галантно ответил человек в шортах.

На прощание гости вручили сувениры: наборы открыток, вымпелы с гербами. Церемония прошла несколько скомканной, потому что с нашей стороны вручать было нечего. Неслыханный прокол Данилюка, который от огорчения икнул. Зина делала вид, что продолжает стенографировать. Человек в шортах подарил лично Леночке Фельблюм шикарный значок с изображением рыбака в соломенной шляпе, который она тут же прицепила себе на блузку. Проводив гостей до машин, обменявшись последними крепчайшими рукопожатиями, Певунов и Данилюк вернулись в кабинет. Зина тряпочкой протирала столик.

— А где недопитая бутылка? — удивился Сергей Иванович.

— Прибрала.

— А не выдула?

— Зачем вы притащили эту… Ленку? Чтобы немцы подумали, у нас все девки развратные?

— Она разве развратная?

— Господи, да у нее все сиськи наружу!

Данилюк по-отечески потрепал Зину по спине. У них были давние и сложные счеты. Певунов сказал:

— Ну, как тебе, Василь Василич, немецкие коллеги?

— Ничего вроде. Ребята хорошие. Особенно дамочка. Как она ловко по коленке гладит. Есть у них все же деликатность в обращении… Да, Сергей Иванович, звонил Трофимычев, ну этот, новый председатель профкома, просил тебя обязательно сегодня быть. Какой-то у них скандал с квартирами. Очень просил.

В шесть Певунов сидел на заседании профкома объединения, зевая, слушал скучнейший квартальный отчет. Думал: сколько слов, сколько слов — зачем? От скуки заныл кариесный зуб. Зачем? Зачем? Он боялся этого глупого вопроса, который все чаще давил меж лопаток колом…

Оживление в зале отвлекло Певунова от печального самокопания. Трофимычев, покончив с докладом, тут же перешел к квартирной склоке. Вот как было дело. В кооперативном доме, где главный пай принадлежал торгу, освободилась трехкомнатная квартира. Прежние хозяева получили жэковскую жилплощадь и сдали квартиру в исполком. В кооперативе, естественно, была очередь на улучшение жилищных условий. На ближайшем собрании пайщиков предполагалось передать освободившуюся квартиру тому, у кого на нее больше прав. И вот тут случился юридический казус. Гражданин Свиньин В. Г., заместитель председателя кооператива, владелец двухкомнатной квартиры в этом же доме, товаровед магазина № 3, в ночь с субботы на воскресенье, не дожидаясь никаких собраний, взломал дверь в пустую квартиру и самовольно вселился. Он завез туда кушетку, книжный шкаф, кухонный гарнитур и стулья, в общем, что успел за ночь. Врезал новый замок и утром, улыбающийся и невинный, вышел из нового обиталища, помахивая трехлитровым бидончиком для молока.

Заинтересованные лица помчались к председателю кооператива Куропаткину А. К., дабы выяснить, в чем здесь фокус. Куропаткин принял возмущенных делегатов на лестничной клетке и, недовольно морщась, объяснил, что все, дескать, правильно, у Свиньина имеется законный ордер. Надо заметить, что Свиньин и Куропаткин были хорошими друзьями и работали в одном магазине. Свиньин якобы так и объяснил товарищам по кооперативу, вернувшись из ларька: «А как вы думаете, мы из одного магазина — и вдруг квартиру в чужие руки отдадим?»

Все подробности скандала были изложены в жалобе пайщиков, которую предзавкома Трофимычев прочитал вслух. «Который Свиньин?» — спросил Певунов у соседа. Тот указал ему на круглоголового, с выпученными глазами крепыша. Свиньин иронически усмехался. Рядом с ним сидел его товарищ по магазину — Куропаткин, смуглый, вертлявый мужичок, который во время чтения жалобы хмыкал, сморкался и озирался по сторонам. Раза два он встретился взглядом с Певуновым, и тому показалось, что Куропаткин ему подмигнул заговорщицки.

«Странная, нелепая история, — подумал Сергей Иванович. — Но я-то зачем приглашен?» История стала выглядеть еще более странной после выступления самого Свиньина. Он сказал:

— Некоторые, конечно, рады сплести вокруг меня клубок лжи, особенно этот учитель Кваснецов из сороковой квартиры. Я в правлении кооператива пятый год и все делал для общества, а чего он сделал? Вот вопрос! Мне бы положено квартиру еще раньше иметь, но у меня только недавно родился второй ребенок. Не по моей вине. В прошлом году тоже освобождалась квартира трехкомнатная, но я ее не занял, считая себя недостойным… А что сам Кваснецов сделал для кооператива?

— У вас действительно есть ордер? — спросил Трофимычев.

— Есть.

— Покажите, пожалуйста.

— Он у меня на прописке.

— Как же вы смогли получить ордер, не имея на руках постановления общего собрания?

На защиту друга поднялся Куропаткин.

— Собрание — это лишняя формальность. Было решение правления. Этого достаточно. Вопрос предельно ясный. Все права на стороне Гриши Свиньина.

— Почему?

— Ах, вы не знаете? — Куропаткин сказал это таким тоном, точно поймал Трофимычева на забвении интересов отечества. — Вы не знаете! Может быть, с этого и следовало начать, чтобы сначала узнать? Кто у нас организатор и активный участник всех субботников? Гриша Свиньин. Кто хлопочет о капремонте? Опять Свиньин. Да он вообще безотказный человек. В газетах мы любим читать про таких людей, а вот коснулось поощрить своего, где там. Сразу местком, кляузы. Хорошо ли это, товарищи? Справедливо ли? Мы все умеем требовать, когда же научимся поощрять? За дело поощрять, не за красивые словеса.

— Это за взлом, что ли? — поинтересовался с места Певунов.

Куропаткин развернулся к нему всем корпусом, вгляделся, близоруко моргая.

— Я понимаю ваш вопрос, Сергей Иванович.

— Так ответьте.

— Взлома не было. Было вскрытие квартиры на основании законных документов.

— Которые на прописке?

— Вероятно.

Куропаткин сел, утирая вспотевший лоб зеленым платком, похожим на полотенце. Среди торговых коллег он был известен как чернокнижник и домашний алкоголик. После восьми вечера никто ни разу не видел Куропаткина трезвым, но и увидеть его пьяным можно было только тогда, когда он, крадучись, спускался к почтовому ящику за вечерней газетой. Куропаткина уважали за умение долгие годы без накладок вести двойную жизнь. Самым тяжелым днем для него был вторник, когда он должен был до девяти вечера сидеть в красном уголке и принимать пайщиков кооператива.