Анаис

Анаис поселилась у нас в виде исключения и вскоре стала членом семьи. Мы ничего о ней не знали, кроме того, что ей всего семнадцать лет, а девочка такого возраста, живущая вместе с тремя уже совсем большими мальчиками, может доставить много неприятностей. Жерому нравилось в ее присутствии сочинять заголовки передовиц бульварной прессы: «Юная беглянка обнаружена в компании негодяев, заставлявших ее участвовать в своих оргиях». Анаис заливалась смехом и возражала на это, что мы вовсе не негодяи и совсем не представляем себе, что такое оргия. «А ты что, представляешь?» – приставал к ней Жером.

Анаис отвечала смехом. Нам больше ничего не удавалось от нее добиться, и Жером молча пожимал плечами: это несуразное существо нравилось нам еще больше оттого, что умело хранить свои тайны.

Ей исполнилось восемнадцать. Ей захотелось праздника и подарков. Но как отметить день рождения, как сделать памятным это событие, если мы и так пировали каждый вечер? Жерому пришла в голову мысль, которая понравилась нашей маленькой спутнице: мы никого не будем приглашать. Не станем говорить ни о герилье в Латинской Америке, ни об абстракциях в поэзии. Просто будем слушать любимые пластинки Анаис. Будем говорить как можно меньше, поскольку мы так и не поняли, что могло бы ее заинтересовать. Молчаливые, сосредоточенные, смиренные свидетели ее красоты, мы просто останемся лежать у ее ног.

Стоял март. Весь день в окна стучал дождь. Жером развел огонь в камине, а Винсент расставил на низком столике фарфоровые безделушки своей бабушки.

Анаис надела зеленое платье, которое я на ней еще ни разу не видел. Ее склонность к прогулкам нагишом не препятствовала тому, что в стенных шкафах накапливались одежда и белье. Правда, Анаис явилась к нам налегке, и ее ни разу не видели с каким-нибудь свертком или пакетом. Можно было подумать, что платья рождались из нее, как естественные производные ее красоты. Впрочем, она не питала привязанности к искусственной коже, которую носила редко и которой, как мы знаем, в конечном итоге предпочитала естественную.

Дебаты, конференции, деловые обеды и коктейли – мой день расписан по минутам. Пресс-атташе театра об этом позаботилась. Ее работа заключается в том, чтобы выдать меня за важную птицу. Тысяча других пресс-атташе одновременно с ней лепят тысячу других великих и недоступных деятелей – авторов, актеров, режиссеров. Это продолжается только на время фестиваля, и никто не верит в это всерьез, но соглашаются участвовать в игре – иначе для чего они сюда приехали?

Когда тебе пятьдесят и больше, нужно играть свою роль как можно лучше и радоваться тому, что у тебя еще есть какая-то роль. Выбора уже нет. Великие решения теперь остались далеко позади: те, что приняли мы сами, и те, что приняли за нас «повороты судьбы». В конце концов время исполняет некоторые из наших желаний, но потом дает нам то, чего больше не хочется, подсовывает награды, которые вызывают лишь улыбку.

Вот я уже немало лет «признанный» писатель. Когда какой-нибудь женский журнал просит меня оценить для читательниц (само собой, «художнически») тонкие прелести новых духов, я не ломаюсь. Говорю то, что от меня хотят услышать, и самое странное, все это печатают. Не знаю, чего мне больше не хватает: самолюбия или, напротив, смирения. Точно одно: мне не хватает веры. Мир, в котором я живу, едва ли меня забавляет. Наступающие времена похожи на бородатый анекдот. Вы станете разуверять меня с помощью революционных технологий, Интернета и компьютеризации как средства спасения человечества? Еще никогда не удавалось так успешно делать из нового старое, еще никогда не осуществлялось столько устаревших идей на столь сложном оборудовании. Посредственность, глупость, некомпетентность могут теперь самовыражаться любыми средствами. Они во весь голос заявляют о своих правах. Ну что ж, да приидет их царствие! В Писании это называется Апокалипсисом. Сегодня я говорю себе, что это слишком громкое слово для конца света, способного произвести не больше шума, чем музыка в стиле «техно» на «рейв-вечеринке» небытия.

Уже лет тридцать ни один серьезный мыслитель не пытается спасти человеческий род, разве не так? Такое предприятие обречено на провал: на сегодняшний день это истина, доказанная опытным путем. И можно повторять сколько угодно, что эти безумства не были совершенно бесполезны. Утопии не переделали мир, но, какими бы страшными и ужасными они ни оказались, в течение тысячелетий, возможно, они удерживали мир от того, чтобы развалиться, навсегда погрязнуть в бездонном зеве пошлости. Посмотрим, ведь теперь каждому придется приспосабливаться к мрачному чистилищу мира без утопий. Это вам не Авиньон. Отсюда не смоешься в антракте, если спектакль показался слишком скучным. А если смоешься – то уж навсегда. Другого спектакля не будет. Нигде. Таковы новые правила игры. Планета превратилась в большую деревню. Какое счастье, что есть Интернет и телевидение, вроде есть чем поразвлечься! Но и это не так. Они-то и есть наша деревня. А больше ничего и нет. Нигде.

Итак, я даю интервью, самовыражаюсь, пророчествую. Я не имею ни малейшего представления, хороша ли моя пьеса, но о ней говорят. Того, о чем не говорят, вообще не существует. Так что я отвечаю на вопросы, на любые вопросы, какие хотите, лишь бы пьеса существовала. Старый писатель вроде меня, наверное, проводит больше времени с интервьюерами, чем за письменным столом. Я теперь должен думать о преемниках. А ведь преемники отправят нас на пенсию, разве нет? Хотя не все имеют на нее право. Надо постоянно платить взносы. И я плачу. И стараюсь не думать о своих двадцати годах, об Анаис, о том времени, когда я читал Маркса так, как наряжаются на праздник. Но ностальгия, болезненная и совершенно никчемная ностальгия стискивает мне горло. Мне уже не кажется таким ненормальным поступок Винсента, который потащил меня вчера в погоню за призраком нашей юности. Он увидел, как наша Анаис танцует фламенко в заведении для шоферов. Он узнал ее. Я – нет. Это не доказывает, что Винсент ошибся. Это ничего не доказывает. Когда два человека вспоминают об общем переживании, они говорят отнюдь не об одном и том же. Просто делают вид, что понимают друг друга, вот и все. А как иначе? Больше не о чем было бы говорить.