Агни Парфене

Странно, но сейчас, когда он рассказывал ей эту историю, по спине пробежали мурашки — как тогда, когда он слышал эту историю от самого дяди Миши. И — посмотрев на нее, убедился, что и Лика смотрит на него замерев, с широко открытыми глазами, впитывая каждое его слово, как ребенок.

А он точно оказался снова там, как много лет назад, услышал голос дяди Миши:

— И вот я увидел этот монастырь. Я не руины, я сам монастырь ведь увидел. И — колокола, и голоса услышал, и пение. И запах свечей — так это было хорошо, что я замер и понял — я пришел. Я туда, куда меня моя душа звала, — пришел. Здесь мое место. И так мне в этот момент стало легко, радостно, что я засмеялся, посмотрел в небеса, а там — радуга, и такая странная, кругом, вокруг золотого купола и креста. А где-то тихонечко запели — «ангелы поют на небеси», и я словно сам вот-вот взлечу сейчас туда, ввысь, к ангелам, к радуге, к солнцу этому — которое прямо на купол лучи посылает. Когда я очнулся, я глазам своим не поверил. Потому что — руины, сорняки, запустение — никакого храма, никаких куполов, да и солнца не было — небо серое, дождь накрапывает... Тогда ведь тут еще было хуже. И мне так больно и обидно стало, слезы к глазам подступили. Смотрю на небо, спрашиваю: «За что ты так, Господи?» А потом понял вдруг — вот он, мой монастырь. Разрушили его. И я должен его восстанавливать потихонечку, потому что — так я, может быть, и свои грехи отмолю, и другим помогу.

Саша замолчал — ненадолго, он каждый раз думал, каково было дяде Мише принять такое решение. И — откуда у него взялось тогда столько смелости, решимости и мужества — остаться там, в диком лесу, совсем одному, начать строить свой домишко — а ведь ему приходилось долго вообще под открытым небом спать... Но дядя Миша тогда остался. Чем он питался, как он жил — Бог знает, весь в трудах был, и себе времянку срубил, и монастырь потихонечку восстанавливать пытался — к тому моменту, как там появился художник, он уже выложил основание стен храма. И — хотя художник смеялся над ним, говорил, что это наивно, и глупо, и бессмысленно, дядя Миша только усмехался в бороду, повторял: «Что для людей кажется глупым и бессмысленным, то Богу смысла исполнено. Людям некоторым и молитва кажется занятием суетным, только в минуту-то опасности сами кричат: «Господи, помилуй!» А разрушать монастырь — пот бессмысленным делом не показалось этим самым людям...»

Потом он начал потихонечку собирать иконы. Где мог, там их находил, покупал, да и помогали ему уже потихоньку. К нему даже стали приезжать — дядя Миша смеялся, что в нем какого-то отшельника, старца все рассмотреть пытаются, а он — ничего такого не делает, к святости и на шаг не продвинулся, ему бы только — монастырь свой отстроить потихонечку с Божьей помощью. Да и старается-то он — для себя самого. Так и жил, пока...

Саша снова смолк, потому что дальше говорить было больно.

— Однажды я приехал к нему не один, — сказал он тихо. — Знаешь, я подумал, что моему другу там надо побывать обязательно. У меня этот друг был единственный. Дед умер уже, я был один совсем. Вот мы и поехали туда. К дяде Мише. Нет, ему там понравилось очень, и дядя Миша ему понравился, и монастырь, и иконы... Дядя Миша тогда уже коллекцию собрал целую, ему даже какой-то немец подарил старинные иконы — купил на аукционе и привез ему в дар, для монастыря.

Он снова замолчал. Лика терпеливо ждала, понимала, как ему трудно сейчас говорить, и как ему нестерпимо больно.

— Знаешь, это ведь, наверное, покажется наивным, что человек решил в одиночку восстановить этот монастырь. Мне тоже так иногда казалось. Остальные вообще считали затею бессмысленной. Но — он верил, что это его монастырь. Что Бог его туда не зря привел. Что от этого монастыря многое зависит. Не все, но очень многое...

— Нет, — сказала Лика. — Мне так не кажется. Знаешь, это был смысл его жизни. Ты не докажешь мне, что этот смысл наивнее и глупее, чем отсутствие смысла вообще. Наверное, поэтому у него была жизнь, а не существование.

— Да, именно так. Так вот, когда я привез туда своего друга, дядя Миша нас встретил так радостно, и мне показалось, что он больше рад моему приятелю. У меня даже появилась такая гадкая, ревнивая обидка. Я, к своему сожалению, наслаждался этой обидой своей все время в тот приезд. Они подолгу ходили вместе, разговаривали, и — мне начинало казаться, что я лишний. А еще я не мог понять, что так привлекло дядю Мишу в моем друге. Ну, мне он казался довольно пустым. Знаешь, он был плоть от плоти мира и зависел от мира.

— Иногда нам просто так кажется, — заметила Лика. — Что человек никогда не смотрит в небо. Просто он смотрит туда, когда никто не видит. Чтобы над ним не смеялись. И твой дядя Миша мог это понять — то, что было скрыто от тебя, потому что ты привык к своему другу, открылось ему. Иногда свежий взгляд на человека открывает больше...

«Она говорит о нем так, как будто знает его, — подумал он с легкой, ревнивой досадой. — Наверное, так и есть. Человек смотрит в небо, пытаясь скрыть это от других. Чтобы все думали, будто он такой же, как они. А если все эти «они» точно так же, прячась друг от друга, смотрят в небо? И — такой мир разве не глуп?»

— Знаешь, как говорят индусы, если долго смотреть в небо, сначала там увидишь себя, а потом Бога, — усмехнулся он. — Вопрос только — для чего человек туда смотрит? Так вот, мне казалось, что мой приятель, как большинство людей, ограничился рассматриванием в небе себя самого. Хотя, возможно, я несправедлив. Тому есть причины.

— Да, ты же не рассказал, что произошло.

— А произошло...

Он прервался. Он словно снова все это увидел — тот день, когда они пошли все вместе к монастырю и дядя Миша разговаривал с другом. Они ушли вперед, Саша видел только их спины, иногда ветер доносил до него обрывки их беседы, а потом они пришли туда, и дядя Миша понял, что Саша сейчас чувствует себя одиноким, подошел к нему, сказал: «Прости, я очень нужен сейчас твоему другу. Ведь когда человечек живет, думая, что он так неказист, что никому не сдался, такому человечку очень грустно на земле, и за такими-то и охотятся бесы, нашептывая им страшное...» И посмотрел Саше в глаза таким взглядом, что у Саши сердце сжалось от чувства вины. И тогда же ударило в сердце предчувствие беды.

Нет, тот день они провели замечательно. Рисовали руины, потом — доехали до ближайшей деревни, купили парного молока и деревенских яиц, вернулись к дяде Мише, и он показал им свою коллекцию, гордый чрезвычайно, сказал: «Ну вот, осталось-то дело за малым — достроить наш монастырь, а иконы у нас есть, и даже вот ковчег у нас тоже обрелся, и будет мой монастырь готов...» И светло улыбнулся, посмотрел на небо, прищурившись, точно — там был его монастырь. Саша тогда этому не придал значения. Они были слишком увлечены идеей восстановления — тем более что его друг предложил собрать ребят из училища да и помочь с восстановлением. «Сейчас все так делают, — заверил он, — можно дать объявление в том же Интернете — народу приедет много, помогут с удовольствием». Дядя Миша был молчалив, только улыбался да смотрел на них странным, долгим взглядом. Наутро им надо было собираться рано, поэтому на молитву дядя Миша «загнал» их пораньше, и когда он читал в вечернем правиле: «Господи, не остави мене. Господи, не введи меня в напасть», — Саше показалось, что его друг — плачет. Он и теперь не мог себе ответить, показалось ему это, или — в самом деле душа приятеля была тронута искренними словами святого Иоанна Златоуста.

Потом друг был странно и непривычно молчалив, тих. А рано утром они простились с дядей Мишей, тогда еще не зная, что прощаются с ним — навсегда.

— Через две недели случилась беда. Дом дяди Миши сгорел. Виновных не нашли — все списали на дядю Мишу. Говорят, от лампады... Но перед этим к нему приезжали двое. Об этом рассказывали жители той самой деревни, где мы брали молоко. Вроде они спрашивали, где он проживает. Называли его старцем... Но — вид у них был совсем не... Бандитский был у них вид. Особенно у одного. Странного, как сказала одна старушка. Вроде видишь лицо, а черты — расплываются. И потом вспомнить не можешь. Как будто это не человек, а... Тень.