Свадьба в Катманду

И Игорь вдруг снова почувствовал опустошение, которое так давило его весь прошлый и позапрошлый годы, да и раньше иногда, тоску постоянного ожидания чего-то или кого-то и однажды заплакал, проснувшись ночью один и слушая шум беспрерывного ливня за окном.

Это была слабость, непростительная даже для больного. Хорошо, что он был в ту ночь один.

Наутро он с особым нетерпением ждал прихода Дэвики и обрадовался ей, как никогда.

И в тот же вечер случилось то, что должно было случиться.

Чтобы передвигаться свободней, Игорь попросил Дэвику соорудить ему повязку через шею. Она принесла из общежития одну из своих косынок и принялась прилаживать его руку на груди. Приподнявшись перед ним на цыпочки, она завязывала косынку на его шее, и он словно впервые увидел близко перед собой ее круглое, ровно-смуглое личико с таким знакомым ему озабоченно-старательным выражением и вдохнул тоже уже знакомый запах волос. Теплая нежность мягкой волной поднялась в нем, и он, сам не заметив как, коснулся пальцами ее локтя и сжал рукой упругую округлость плеча. Это было невинное, почти братское прикосновение, но Игорь сразу почувствовал, как напряглась и пошла гусиной кожей вся рука Дэвики, занятая прилаживанием повязки, и сам ощутил волнение. Не глядя на него и не выпуская из рук повязки, она чуть отстранилась назад, а он, чувствуя властное, нарастающее притяжение к этому отстраняющемуся телу, перехватил здоровой рукой ее талию и прижал к себе ее всю. Она тихо, испуганно охнула, вскинула на него широко раскрытые, ошалевшие глаза, и он, уловив это движение, быстро и крепко припал к ее полуоткрытому рту.

— Что… что вы… — проговорила она, оторвавшись от него и в испуге откинув назад голову.

Он снова притянул ее к себе, она отшатнулась, уперлась кулачками ему в грудь, и он вдруг охнул от боли в потревоженном плече. Она замерла, виновато взглянула на него, хотела что-то сказать, поправить повязку, но он снова поцеловал ее — долго, настойчиво. Она совершенно не умела целоваться, ее рот был неподвижен, но губы повлажнели, обмякли; она уже не отталкивала его, и когда он оторвался от нее, то увидел, что ее глаза плывут, туманятся, а руки бессильно обвисли вдоль тела.

Больше она не сопротивлялась. Она только шептала беспомощно, совсем по-детски;

— Что вы, Игорь Васильевич… Ой, что вы делаете… товарищ Игорь Васильевич…

Но рук его не отводила, а покорно подчинялась его ласкам, не отвечая на них, опустив голову и отводя взгляд. Когда он скользнул рукой в вырез ее кофты, тронул неожиданно большие, смуглые груди, влившиеся в его ладонь теплой упругой волной, и повел рукой по округлому, горячему животу, он вдруг почувствовал, что ее колотит дрожь, всю, сверху донизу, — крупная, непреодолимая дрожь. Он понял, что испугал ее. Мягко, нежно он привлек ее к себе, стал гладить по спине, убаюкивая, как ребенка. Она затихла, уткнувшись лицом ему в плечо, и понемногу перестала дрожать.

Так они стояли, обнявшись, и молчали. Прикрыв глаза, она доверчиво, по-детски дышала ему в плечо, и тепло ее дыхания растекалось по его телу. В этих прикрытых глазах, еле слышном дыхании, в этом растекающемся тепле теперь ощущалась такая покорность, такое отдавание себя ему, что Игорь словно впервые почувствовал себя мужчиной в каком-то изначальном смысле этого слова — повелителем, владельцем, защитником, которому полностью вверилось прильнувшее к нему существо. Он вспомнил, что странным образом это уже было, и не раз: там, в Кок-Янгаке, в завале, когда их притиснуло друг к другу и они невольно делили последние глотки иссякающего воздуха: и потом, в вертолете, когда, придя в себя после взлета, он увидел перед собой те же испуганные, молящие его о защите глаза…

Это возвращало его в раннюю-раннюю юность, к дням самой первой нежности, которую он испытал вдруг ни с того ни с сего к соседской девчонке, инстинктивно прижавшейся к нему в поисках защиты от отца-алкаша; в первый раз это произошло случайно, на лестничной площадке, куда она выскочила из своей квартиры и где Игорь попался ей навстречу; он, четырнадцатилетний, растерялся и стал довольно неловко уворачиваться от орущего в злобе и брызжущего слюной ее отца, а она все пряталась за него, хватаясь за рубашку, молча, с белым от страха лицом. Ее отец в конце концов поймал Игоря двумя пальцами за нос, сжал и дернул с таким вывертом, что у Игоря брызнули слезы из глаз; от нестерпимой боли он мотнул головой и угодил мужику лбом «в поддых»; и мужик, хватая ртом воздух, отшатнулся, а они с девчонкой убежали. С тех пор она всегда искала защиты именно у него, а Игорь рос без отца, ему жаловаться было некому, и он выдержал несколько жесточайших трепок от этого алкаша — на лестничной клетке, во дворе дома и даже в своей собственной квартире, но девчонку ни разу не выдал. За все это время они с Танькой (так ее звали), кажется, не сказали друг другу ни слова; каждый раз они молча уворачивались от ее отца, отмахивались, убегали к Игорю, запирались; потом он отмачивал свои синяки под краном, а она тихо плакала, дожидаясь, пока отец угомонится, уйдет куда-нибудь или заснет. Однажды она поцеловала Игоря, ткнулась своим мокрым носом ему в щеку, а он тут же машинально вытер щеку ладонью. Потом, через некоторое время, она то ли в страхе, то ли в порыве благодарности прижалась к нему и снова поцеловала, на этот раз долго, и он испытал то самое, совершенно непонятное, щемящее, кружащее голову желание, которое, как он потом доподлинно узнал, правит миром. А тогда он подумал, что лучше всего было бы ему с Танькой уехать от всех на необитаемый остров и жить в пещере, и чтобы она ночью во время грозы пугалась и вот так же припадала к нему всем телом, и чтобы она… дальше он не знал.

Кончилось все это просто. В дни летних каникул, когда Игорь был в пионерлагере, Танька, в очередной раз спасаясь от отца, не нашла своего защитника, выскочила на улицу и влетела точнехонько под зеленую «Волгу» с шашечками. Когда Игорь вернулся домой, по Таньке уже справили сороковины, и другая соседка по площадке рассказала Игорю, что отец Таньки уже давно приставал к двенадцатилетней дочери, лапал, раздевал, а если она сопротивлялась, бил и, видимо, своего добился, поэтому случайно она влетела под «Волгу» или нет, знает только Бог. И тут Игорь отчетливо вспомнил, что, когда Танька пряталась за него, подол ее сарафанчика бывал иногда разодран, а на тощих детских бедрах виднелись синяки, вспомнил и пошел на ближайшую свалку. Там он подобрал очень удобный, тяжелый и заостренный прут арматуры и, припрятав его в подъезде, за батареей, стал ждать. Через неделю они столкнулись тут же, у батареи. Увидев Игоря, отец Таньки вдруг взмахнул руками и, обняв его, заплакал. От него несло перегаром, он рыдал и бормотал что-то о «доче моей», о «жизни поломатой», о «жене-курве»… Игорь оттолкнул его и ушел. Даже в лицо не плюнул, не умел.

Почему это вспомнилось сейчас, было непонятно, но в тишине палаты, в дыхании Дэвики, в ее носике, упершемся ему в ключицу, в этом молчании все как-то связалось, словно заполнилась та пустота, которая всегда незаметно была возле него после гибели Таньки и которую он так хотел заполнить, хотя, может быть, сам не очень-то ясно понимал это.

В коридоре послышались шум, шаги: начинались вечерние процедуры, по палатам разносили лекарства.

Дэвика отпрянула от Игоря как обожженная, стала лихорадочно оправлять одежду, на него не смотрела, двинулась к двери.

— Дэвика, — позвал он, сдерживая улыбку.

Она замерла, не поднимая головы.

— Подожди, не торопись.

Она ждала.

— Прежде чем ты уйдешь, я хочу сказать тебе что-то очень важное.

Она подняла взгляд, в нем мелькнула тревога.

— Знаешь, ты мне очень нравишься. Очень. И уже давно. Просто я раньше этого не понимал.

И он на всю жизнь запомнил ее взгляд в ответ — сначала непонимающий, потом растерянный, беспомощный, потом засветившийся улыбкой, которую никак не удавалось скрыть и сдержать, широкой счастливой улыбкой, озарившей это круглое вспыхнувшее лицо.