Двенадцать апостолов

Колокол, пред тем как смолкнуть, звучал все громче. Незнакомец опять посмотрел на колокольню. Теперь в узком отверстии башни он увидел ту же женскую фигуру, которая за минуту пред тем промелькнула мимо него. Быстрыми шагами, обогнув монастырь и церковь, он стал подниматься по ветхим ступеням лестницы на колокольню. Дойдя до верха, он остановился: пред ним на подоконнике, со сложенными на коленях руками, сидела поразившая его молодая девушка. Овальное окно с резными украшениями составляло как бы раму; на темно-синем фоне неба, сливавшегося на горизонте с нежно-фиолетовыми очертаниями гор, вырисовывался правильный профиль безупречной чистоты линий, одухотворенный чудным выражением.

Взгляд незнакомца словно магнетизировал девушку, так как она вдруг повернула голову в его сторону. Взоры ее широко открытых черных глаз остановились на минуту на нем с таким выражением, словно он явился из царства теней; она порывисто вскочила с окна и, закрыв лицо руками, заметалась между гудящим колоколом и стеной; казалось, она в своем смятении ударится о колокол и разобьется. К ней подбежал старик и, схватив ее за руки и стараясь покрыть своим голосом звон, громко крикнул ей что-то в самое ухо. Она вырвалась от него и, отвернувшись от незнакомца, с быстротою молнии сбежала с лестницы и скрылась в царившем там мраке.

Воздух потрясали последние могучие удары колокола; вскоре они перешли в более слабые, неправильные звуки, затем и эти последние легким шепотом пронеслись в воздухе и замерли. Печально и безмолвно висели теперь колокола с подвязанными языками. Долго еще после того, как они умолкают, все кажется, что из них исходит невидимая жизнь, точно души замерших звуков стучатся в человеческие сердца.

Звонари между тем спускались с колокольни, надевая на ходу свои сюртуки. Старик, только что говоривший с девушкой, почтительно обнажил свою убеленную сединами голову пред незнакомцем и добродушно улыбаясь, спросил:

– Чем это вы, господин, так обидели Линочку, что она убежала как потерянная? Ее чуть не убил колокол!

– Разве я, Яков, похож на страшного преследователя? – со смехом сказал молодой человек.

– Как? Вы знаете меня? – удивился старик, пристально вглядываясь в лицо незнакомца и прикрывая ладонью глаза от яркого света, чтобы лучше рассмотреть его.

– Значит, я лучше помню своих старых друзей, чем вы. Разве я могу забыть человека, который прощал все мои детские шалости, который тряс для меня яблони, сажал меня с собой на лошадь, когда ездил на реку купать ее? – и, говоря это, молодой человек ласково протянул старику руку.

– Боже мой! – воскликнул тот. – Можно ли стать таким слепым! Ох, старость, старость!… Вот неожиданная радость! Не думал, что мне приведется на старости лет увидеть молодого господина Вернера! Какой вы стали высокий да красивый!… Ах, если бы ваша покойница – матушка могла теперь полюбоваться вами!… Разве вы теперь в наших краях будете жить?

– Пока да, думаю пожить здесь. А скажите-ка мне, кто была эта девушка, которая сидела здесь на окне?

– Это – Линочка, племянница нашей «Стрекозы».

– Что? Неужели это – «цыганенок»?

– Вы еще помните это?! Да, злые ребятишки так окрестили Линочку. Но из этого «цыганенка» вышла прекрасивая девушка. Люди не замечают ее красоты, потому что она все прячется ото всех, да в бедной одежде красота и незаметна. У нас находятся даже такие глупцы, которые говорят, что у нее в голове не совсем все в порядке. Правда, она заводит такие речи, что наш брат и не понимает ее, но это не значит, что она – сумасшедшая. Знаете, – продолжал старик, проведя большой мозолистой рукой по глазам, – ведь она, бедняжка, росла круглой сиротой, без отца, без матери. Бывало прежде, когда она заходила ко мне на колокольню, я вовсе не замечал ее, – так тихо сидела она себе в уголке. Но однажды я увидел, как она приложила свою головку к колоколу, который только что отзвонил, и гладила и ласкала его, словно любимого человека. Это очень тронуло меня. Я подошел к Лине и заговорил; она со страхом посмотрела на меня и как испуганная кошка, со всех ног бросилась вниз по лестнице. Потом она понемногу привыкла ко мне, и мы стали друзьями. По воскресеньям жена приносит мне сюда мой кофе, и мы пьем его вместе с девочкой.

– Значит, сегодня я помешал вам и расстроил ваше питье кофе? По-видимому, девушка больше не вернется? – сказал Вернер, выглядывая из окна башни вниз.

Глубоко внизу лежал садик, кругом была полная тишина; все живое спасалось от палящих лучей за каменные стены.

– Да, я тоже так думаю, что она больше не придет сюда: она слишком испугалась; только хотел бы я знать, чего именно она так перепугалась? Правда, она сторониться людей, но делает это обыкновенно незаметно. Не знаю, что с нею сегодня приключилось? У вас, господин Вернер, вовсе не страшный вид, – и с этими словами старик оглядел необыкновенно красивую и величественную фигуру молодого человека.

Вернер вынул из бумажника найденный рисунок карандашом и показал его Якову.

– Ах, это – покойная мать Линочки, она нарисовала ее на память, – сказал старик.

– Как? Неужели это нарисовала эта девушка? – воскликнул Вернер.

– Да, она отлично рисует. Она мне раз говорит: «Сядь-ка сюда, Яков! Вот луч солнца как раз падает на твою голову, я хочу тебя так нарисовать». Не прошло и четверти часа, как я вышел на бумаге, да так похоже, что даже все узнают, что это – я. Здесь, в монастыре, много лет жил старый художник; прежде он имел много работы, но потом просто вышел из моды и господа больше не давали ему заказов; так вот этот художник заметил, что у Линочки имеется талант к живописи; он показал ей, как надо писать картины, и вскоре она стала помогать ему разрисовывать пригласительные билеты на крестины или на похороны. Года два тому назад старый художник умер, его заказчики перешли к Линочке, и она теперь зарабатывает этим порядочные деньги.

Беседуя таким образом с Вернером, старый Яков закрыл несколько слуховых окон на башне, смахнул со своего сюртука и шапки пыль, вздымавшуюся при каждом шаге наверху, и спустился вместе с молодым человеком вниз. Разговаривая, они прошли несколько улиц и, наконец, остановились пред большим, довольно мрачным домом: это был дом Вернера.

– Знаешь что, дорогой Яков, ты теперь стал слишком стар, чтобы ездить верхом на купать лошадей; трясти яблони я могу сам – как видишь, у меня довольно сильные руки, но мне нужен мужской надзор за домом и садом, мне хочется иметь подле себя верное, честное лицо, которое мне напоминало бы мое счастливое детство. Если это устраивает тебя, старина, то переезжай со своей женой в мой надворный флигель. Я рад, что могу позаботиться о твоей старости. Тебе не воспрещается по-прежнему по воскресеньям посещать свою колокольню и со своей любимицей пить кофе в башне!

Яков смотрел на молодого человека и не верил своему счастью. Он был как во сне, и, схватив руку Вернера, бессвязно лепетал:

– Хочу ли я? Да с большой радостью! Только пустите меня скорее домой! Моя старуха от радости до потолка подпрыгнет, если ей это позволят ее старые ноги, и старик опрометью побежал по улице.

Вернер позвонил. У окна появилась немолодая дама в туго накрахмаленном белом чепце, с высокомерным выражением лица. Голова быстро скрылась и вслед затем, тяжело скрипя, открылись массивные, тяжелые ворота, какие бывают в старинных богатых домах.

Молодой Вернер был единственным сыном очень состоятельных и знатных родителей. Уже на пятнадцатом году он лишился их. Старый дядя, духовного звания, живший в отдаленном городе, сделался его опекуном и взял мальчика к себе. Там он получил превосходное воспитание. По окончании курса в университете, он отправился в Италию. У него был большой талант к живописи, и благодаря независимому состоянию он мог всецело посвятить себя искусству. Но после шестилетнего пребывания в чужой стране им овладела тоска по родине, и он вернулся обратно в Германию в свой родной городок, где провел счастливое детство, окруженный любовью и заботами матери.