Я есть, Ты есть, Он есть

Они с Елисеевым тоже будут иногда выходить в гости. Он будет стоять с рюмкой, нависать над какой-нибудь барышней. Благоухать розами и дождём. В чёрном кашемировом пиджаке с шейным платком. Барышня будет смотреть на него снизу вверх сияющими глазами, испытывая возрастное преимущество перед Леной. Лене захочется подойти и устроить им скандал Но она сдержится. Будет держать себя в руках. В прямом смысле.

Обнимет себя за плечи и будет держать в руках.

А потом они вместе вернутся домой. Машины у них нет. Придётся добираться на метро и на автобусе. И пока доберутся — все пройдёт: и его увлечение, и её ревность.

И даже говорить на эту тему будет лень. Они разденутся и лягут спать под одно одеяло. И ей приснится остров Кипр, на котором она ни разу не была. Елисеев тоже будет чему-то улыбаться во сне. И выражение лиц у обоих будет одинаковым.

Звонка не было. И это становилось странно. Может быть, он потерял её номер? А может быть, вообще не записал?

Лена подождала до вечера. Позвонила сама. Услышала в трубке его голос.

— Привет, — сказала Лена.

— Привет, — ответил он. Голос — глухой, неокрашенный, и ей показалось, что окне узнал её. Не понял.

— Это я. Лена.

— Я узнал. Это ты, Лена, — повторил он тем же неокрашенным голосом.

Она растерялась.

— Тебе неудобно говорить?

— Почему? Удобно.

— Что-то случилось?

Елисеев молчал. В мозгах шёл великий благовест: митинг соединился с колокольным звоном, и надо всем этим гомонила стая весенних птиц.

Поясницу ломило, почки отказывались фильтровать.

Организм восставал против его образа жизни.

Песок и камни — это пляж. Или морское дно, за которое цепляется якорь.

— Мы больше не будем видеться, — сказал Елисеев.

— Почему?

— Потому что я — мёртвый якорь.

— А я? А мне что делать? — беспомощно спросила Лена.

— Ну…, пять дней не такой уж большой срок.

— Зачем ты говорил, что любишь меня? Что хочешь быть мне мужем?

— Это была правда.

— Тогда правда. И сейчас. Сколько же у тебя правд?

— Две.

Лена молчала.

— Не плачь, — сказал он. — Сейчас трудно. Но с каждым днём будет все легче. Освобождайся от меня.

Лена не плакала. Это он хотел, чтобы она заплакала по нему. Это он выстраивал кадр. Останавливал мгновение.

Она бросила трубку. Оцепенела.

Смерть Андрея. Предательство Елисеева. Эти два события не соизмеримы ни по времени, ни по значению.

Но это рядом. Одно за другим. Жизнь бросала один вызов, потом другой. Теперь её очередь. Можно снять ботинки и босиком пойти по снегу. Простудиться и умереть.

Но зачем так многоступенчато: ходить, болеть… Можно просто умереть — быстро и небольно.

Как горит в груди… Как больно, когда подрубают страсть, когда топором наотмашь — хрясь! И заходишься от боли. Болевой шок. Нужен наркоз. Сон. Быстрей. Будет легче. Будет никак. Ничего не будет, ничего, ничего, ничего. НИ-ЧЕ-ГО…

Лена пошла на кухню, достала из холодильника все снотворные, которые скопились за время болезни Андрея. Ссыпала их на стол. Лекарство хорошее, очищенное, хотя какая разница… Таблетки хорошо запивать молоком, хотя опять же — какая разница. У неё были сухие сливки.

Она развела их в воде. Не думая, заставляя себя не думать, стала закидывать в рот по таблетке. Потом по две.

Она торопилась, чтобы не передумать И чтобы скорее наступило НИЧЕГО.

Таблетки кончились. Ничего не наступало.

Лена подошла к телефону и набрала номер Елисея.

Попрощаться. Она на него не обижалась. Он в неё проник. И освободиться от него можно было только, освободившись от себя.

Лена услышала его голос и сказала:

— До свидания.

— До свидания, — ответил он. Голос был сонный.

Лена положила трубку. Прислушалась к себе. НИЧЕГО разрасталось. Разбухало.

Лена набрала телефон Норы Бабаян. Подошёл её муж.

— Боря, привет, — поздоровалась Лена. — А Нора дома?

— Её нет. Она в монтажной. Что передать?

— Передай: до свидания.

— Ты уезжаешь?

Лена не ответила. НИЧЕГО стремительно втягивало её. И втянуло.

А потом вдруг выплеснуло, как волной. Лена очнулась в палате. Возле неё стоял врач.

— У меня к вам будут вопросы, — сказал врач.

— А у меня к вам, — строго ответила Лена.

Через неделю её выписали домой. Наверное, врач не захотел отвечать на её вопросы.

В доме было чисто, только на полу ребристые следы.

Эти следы принадлежали ботинкам Норы Бабаян. Друзья на то и существуют, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте.

Врач сказал впоследствии, что доза могла убить лошадь, но лекарства оказались качественные и запивались молоком. Это снизило интоксикацию.

Но Лена знала: дело не в лекарствах и не в молоке.

Это все Андрей. Это он не разрешил ей сходить с дистанции раньше времени. Как там у Высоцкого: «Наши мёртвые нас не оставят в беде…» Лена посмотрела на себя в зеркало. Выглядела, как это ни странно, хорошо. Она, конечно, не была молодой. Но и старой она тоже не была.

Впереди расстилался довольно длинный кусок жизни, по нему надо было идти.

— Лена, — сказала она себе. — Надень ботинки.

Потом прошла на кухню. Достала из холодильника манго и стала есть. Это был жёлтый, душистый, сочный плод, ни на что не похожий на самом деле.

Зазвонил телефон. Она подняла трубку. Услышала голос Елисеева.

— Ты где была? — спросил он. — Я звонил.

Лена подумала и ответила:

— На Кипре.

— А что это? — удивился Елисеев.

— Остров. Курорт.

— Ну вот… — обиделся он. — По курортам ездишь. А я болел…

Через несколько месяцев Лена увидела Елисеева на банкете. Фильм был окончен. Его отобрали на фестиваль. Нора Бабаян нашла спонсора. Спонсор устроил банкет. Елисеев стоял с рюмкой. С кем-то разговаривал. Интересничал. На его лице была щетина трехдневной давности. По последней моде. Но эта щетина хороша на молодых лицах. А на лице пятидесятилетнего Елисеева она выглядела как плесень. Он стоял заплесневелый, с заваленными вниз бровями. Глаза под очками — не поймать выражения. Мерцательная аритмия. Пиджак на нем был дорогой, но топорщился сзади, как хвост у соловья. И во всем его облике было что-то от бомжа, которого приодели.