Летний дождь (СИ)

Им скоро шестьдесят, но они следят за новинками секс-шопа, разыскивают в глубинах Интернета советы, как доставить любимому человеку в постели наибольшее удовольствие. Они доставляют, они в этом соревнуются!..

Они разрываются между своими прошлыми жизнями и жизнью настоящей: у каждого остались дети-кровиночки. Они уже давно взрослые и по разным городам, с ними нужно разговаривать, встречаться, отдавать им свою родительскую любовь. Которая, в отличие от любви супружеской, даётся один раз и на всю жизнь…

Я женился, когда мне было двадцать лет. Смотрел за свадебным столом на своих родителей, родителей невесты и думал, что – вот у нас жизнь начинается, а у них уже всё закончилось. Им уже по сорок лет. Они уже старые.

Сейчас я прихожу на работу, где в соседнем кабинете руководитель кружка аквалангистов, признанный у нас во Дворце пионеров поэт, Борис Дмитриевич. И, в последнее время, вид у него какой-то отсутствующий, потерянный. На вопросы отвечает невпопад, здоровается по четыре раза, а иногда совсем забывает.

Ему уже за семьдесят. Подниматься на этаж уже, да, трудновато: суставчики. Ничего, потихоньку, с остановочками… Зрение уже тоже ни к чёрту. Очки, лупа.

Пребывающий всё время в каком-то потустороннем мире, Борис Дмитриевич только одним сейчас живёт: он СМС-ки пишет. Получает и пишет. Зрение ни к чёрту, поэтому он, вначале надевает очки, потом берёт в руки толстую лупу и СМС-ки читает, а потом, всё в том же снаряжении, начинает вытыкивать на мобильнике ответное послание. Новые технологии, блин…

Иногда, получив электронную записку, вскакивает и ковыляет к двери.

Его потом видно во дворе, где Борис Дмитриевич, расплывшись в счастливой улыбке, что-то в телефон рассказывает.

Ходит из конца в конец по двору, прижав к уху мобильник, даже хромать забывает.

Мы люди взрослые, глядя на Бориса Дмитриевича со стороны, без всякой лупы понимаем, что длинные разговоры, на которые он безжалостно расходует свою пенсию – явно не о судьбах России.

А я ещё думаю: вот, сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет…

Со стороны тем, кто на два – три десятка лет моложе, все эти причуды пожилых людей, кажутся аномалией, болезненным отклонением. Потому что с ними будто бы происходит то, чего уже давно не должно происходить.

Но нет того предела где этот Господень подарок – Любовь – может застигнуть человека.

И им, тем, кто моложе, хочется сказать: – Подождите… Время летит быстро…

И всё это ещё у вас впереди…

ПОБЕГ

«Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей».

Книга Притчей Соломоновых.

Мне понадобилась Библия. Не знаю, куда задевал свой экземпляр, искать было лень, я зашёл к маме, испросить у неё книгу на пару минут.

Мама моему визиту обрадовалась. Скучно ей. Поговорить не с кем. Я раньше наведывался чаще, но, когда разговор заходил про сноху, говорил, что мне это не интересно, извинялся и сбегал. А беседа, если с чего и начиналась, всегда сваливалась к наболевшей «про сноху» теме.

Ну и – грешен, конечно – редко я заходил к маме, чтобы «просто так».

В общем, зашёл я к маме, и разговор, к случаю, зашёл о Библии.

– Вот, сколько читать ни берусь, не интересно мне, – делится своими впечатлениями мама.

– Ну, знаете, это же книга не художественная. Это – скорее учебник. Конечно, совсем не интересно сесть на досуге и читать учебник физики, или по высшей математике. Библия – это учебник жизни. Тоже – правила, формулы…

– Вот я Джека Лондона читаю…

– Конечно, Джек Лондон позанимательней.

– А вот в Библии правильно написано, что родителей надо уважать…

Я хватаю Библию, целую маму и тихонько пячусь к двери: сейчас начнётся «про сноху».

Листаю книгу, ищу нужное мне место. В «Притчах Соломоновых» наталкиваюсь на стихи, подчёркнутые шариковой ручкой. Это мама работала с текстом.

Первое, на что упал взгляд: «Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей»…

Ну, что ещё могло более приглянуться моей маме в «Книге книг»? Конечно, тема воспитания. Тем более, так внятно, понятно раскрытая всего в нескольких строчках.

В детстве мама меня воспитывала «лозиной». Ну, это, кто не знает – гибкий такой прутик из ивового кустарника, талы. Ещё его называют «талинкой».

«Талинка» – это было мамино «ноу хау». Как она с готовностью объясняла непосвящённым, «талинка» – весьма гуманный предмет для воспитания детей, особенно, своих. Ежели ею хлестать по любимому чаду, то, ввиду хилости инструмента, органа никакого ему не повредишь, а в детское сознание проникнешь. Причем, по какому бы месту ему ни попал, цель воспитательная обычно бывает достигнута: ребёнок вину свою осознаёт, туда, куда не надо, больше не лазит, то, чего ему сколько раз говорили не делать – не делает.

Или – уже искуснее всё это старается от маменьки скрыть.

Талинка всегда лежала у нас над дверью, концами на двух гвоздиках, как меч самурая.

Я уже не помню, что, но однажды я опять где-то что-то нашкодил. Преступление моё было очевидно, требовало наказания. То, что наказание неотвратимо, я, как можно догадаться, впитал, чуть ли не с молоком матери. Мама произносила обвинительную речь. Она помогала ей в таких ситуациях проникнуться чувством справедливого гнева. С каждой новой фразой она убеждалась сама, и убеждала меня, что, пусть не кровью, но – чистосердечным страданием вину свою я должен искупить.

Во время всего воспитательного процесса я должен был стоять и слушать маму. И ждать, когда она своими словами рассердит себя до того, что схватит с гвоздиков лозинку и начнёт меня хлестать.

Бежать никуда было нельзя. Маму всегда нужно было слушать и слушаться.

Ну, а тут я что-то не выдержал. Мальчиком я рос в целом послушным, но не железным.

Улучив моментик, когда мама, устремив куда-то вдаль, наполненные слезами и горечью, глаза, произносила заключительные фразы, (музыканты называют это кодой) я бросился к двери и уже через мгновение был на улице.

Чувство страха и восторга захлёстывало меня. Я впервые перескочил за флажки, через запрет. Я ещё не знал, догонит ли меня всемогущая и вездесущая мама, но сейчас я был на свободе, и меня так никто и не начал бить.

На моём пути попался маленький сарайчик, куда каждую осень складывали уголь для медпункта. Я чувствовал, что справедливая мама со своим хлыстиком бежит за мной по пятам. Она большая и, конечно, вот-вот меня настигнет.

Я кинулся в сарай, увидел у двери деревянную бочку с песком, наклонил её, развернул и плотно забаррикадировался.

И очень даже вовремя.

Потому что тут же в дверь толкнулась мама.

Несколько раз – с силой, ещё вся в образе – толкнула ещё. А дверь чуть приоткрылась, а дальше – никак. Бочка с песком была тяжёлая. Не знаю, откуда у меня взялись силы её вообще с места сдвинуть.

Потыкалась мама в дверь, потолкалась – ничего не получается.

И возникла у нас через дверь политическая тишина. Я почувствовал себя в безопасности. И увидел, как это хорошо.

Мама почувствовала, что теряет своё педагогическое лицо. Пытаясь скрыть угрожающие нотки в голосе, мама ласково сказала: «Саша, открой!». Но Саша сто раз слышал по радио сказку про волка и семерых козлят. Он знал, каким голосом говорят, когда хотят накормить, и когда – скушать.

И я, хотя это было, наверное, и не по-сыновнему, в просьбе маме отказал.

Внутренний голос мне подсказывал, что критический момент нужно переждать, а там что-нибудь, глядишь, уже и переменится.

Я пару часов просидел в сарае. Не скажу, что скучал, и что было мне это как-то в тягость. Я так думаю, что человек, только что избежавший отрубания головы, тоже какое-то время не расположен к общению, хочется ему побыть одному…

Прав был внутренний голос. Кураж у мамы прошёл. Может, я и заслуживал наказания, но всё это так, с наскоку не делается. Процедура приведения приговора в домашней обстановке требует определённых условий.