Сердце метели

— Ну и ну. — Она улыбнулась. — Целая видеотека, на любой вкус. Дня три можно не отходить от ящика.

— После того, как позвонишь, поблагодаришь, устрой мне маленький праздник, — попросила мама. — Давай накроем чай с фруктами в гостиной и посмотрим «Кармен».

«Гостиной» она упорно именовала свою комнату. «А моя тогда — детская?» — шутила Наташа.

Она набрала номер домашнего телефона Карела, но там никто не ответил. Мобильный соединил ее сразу, донося до Наташи уличный шум.

— Карел, я не знаю, как вас благодарить за ваши цветы и подарки. И я, и мама просто сражены. Это мои любимые цветы, вы знаете? Я не могу на них налюбоваться, обрадовалась до слез. А фрукты просто сказка и так благоухают, будто их только что сорвали. Они такие красивые, даже жалко есть, хочется просто смотреть на них. И за кассеты спасибо. Вы за рулем, я вам мешаю, наверное?

— Нет, нет, за рулем Стефан, а я счастлив слышать ваш голос и очень рад, если сумел угодить. Не надо смотреть на фрукты, ешьте их скорее, вам нужны витамины. Отдыхайте, Наташа. Посмотрите вместе с мамой «Дорогу домой» — это очень милый фильм про животных, правда, немного слишком американский, но все равно очень симпатичный. Вы меня так обрадовали своим звонком, у меня сразу поднялось настроение, я боялся не угадать ваш вкус, чуть не купил розы. Вы любите их?

— Как же можно их не любить, люблю, конечно. Их все женщины любят, и всем их дарят, это всегда приятно, но то — розы, а то — любимые цветы, вот что удивительно. — Наташа испугалась, что сказала слишком много, и слегка смешалась.

— Вот и я подумал, что розы — это немного безлично, да? Я искал цветы, похожие на вас, на которые чем больше смотришь, тем больше они нравятся.

Наташа не нашлась, что ответить.

— Я сказал что-то не то, обидел вас? Простите, если это прозвучало как пошлый комплимент. Вы позволите позвонить вам завтра?

— Конечно. Мне очень нравится с вами говорить. И я совсем не обиделась, наоборот. Просто не знала, что ответить. Спасибо, Карел, и за ваши цветы, и за ваши слова, и заботу. Вы буквально согрели мне душу. Спокойной вам ночи, и до завтра.

Вечером звонила Инга, соболезновала, говорила о том, как переживает Иван. Она предлагала приехать, но Наташа сказала, что ей гораздо лучше и дня через три-четыре она уже сможет выйти на работу.

8

На следующий день она была уже почти здорова, синяк немного побледнел, и было очевидно, что через пару дней она уже сможет доехать до театра, нанеся легкий грим и не шокируя встречных.

Вечером появился Карел, забрал необходимые документы и уехал, оставив после себя запах дорогого одеколона, чайную розу и красивую коробку шоколадных конфет, которую Наташа с мамой решили открыть на Рождество, потому что конфет действительно не ели, кроме редких случаев.

Телефонные разговоры становились все длинней и непринужденней, и через три дня они уже знали друг о друге довольно много для такого короткого знакомства.

Карел успел поведать Наташе, что в детстве часто подолгу жил в Москве вместе с отцом-журналистом и какое-то время даже ходил здесь в школу при посольстве. В двенадцать лет он потерял мать, и дальнейшим его воспитанием занимался отец. В семье у них было принято, что мужчины получают образование за границей, и когда он закончил гимназию, отец предложил ему поехать учиться в Россию. Так Карел стал студентом МАРХИ, а отец уехал домой, сняв ему комнату на Остоженке у одинокой интеллигентной старушки, у которой был один недостаток — она принимала в Кареле слишком горячее участие и писала отцу подробные письма по-французски.

Старушка оказалась урожденной баронессой фон Штраубе, и ее отцу до революции принадлежал весь дом, но постепенно ее «уплотнили» до двух комнат, в одной из которых жил ее младший брат, недавно скончавшийся в возрасте девяноста лет. Марту Оттовну обожали все однокурсники Карела, чуть ли не каждый день собирались у него, часами слушая ее рассказы. Баронесса сохранила не только здоровье, но и ясный ум, живое воображение и талант рассказчицы. Она была ходячей антологией двадцатого века. Под ее мягкими манерами скрывался стальной дворянский характер, и ко второму курсу Карел и двое его ближайших приятелей уже сносно объяснялись по-французски, а к концу обучения по-немецки. Впав в дурное расположение духа, Марта Оттовна начинала говорить исключительно по-французски, и добиться ее снисхождения можно было, только обращаясь к ней на том же языке. Затем история повторилась и с немецким.

К тому моменту, как Карел закончил институт, его отец был уже три года женат и успел обзавестись маленькой дочкой.

Марта Оттовна считала, что Карел должен завершить свое образование в Париже. Отец неожиданно легко согласился, понимая, что образование, полученное в России, уже не будет в Чехии гарантией успешной карьеры. Расходы за обучение отец взял на себя, и Карел подрабатывал, моя посуду в маленьком бистро, а затем выполняя обязанности официанта.

— До бармена я так и не дослужился, — со вздохом сожаления сообщил архитектор.

Когда он вернулся в Прагу, его ждала телеграмма, что Марта Оттовна скончалась. Карел срочно выехал в Москву, но на похороны уже не успел. Он уезжал с чувством, что снова потерял и мать, и ласковую бабушку, которой у него никогда не было. Немного утешало, что она не сомневалась, что он вернется ее похоронить, и оставила ему письмо и трогательное наследство — дворянские грамоты, ордена отца и деда, чудом уцелевшие, девичье золотое колечко с маленьким гранатом, пожелтевшие кружевные перчатки, веер и хрупкое страусовое боа. Остальные фамильные ценности поглотила пучина войн, революций, голода и разрухи.

На третий день Карел поинтересовался, нельзя ли им наконец встретиться? Но Наташа попросила его подождать еще пару дней, боясь, что будет чувствовать себя несколько неуверенно. Карел огорченно сказал, что в таком случае они увидятся только через неделю, потому что ему необходимо уехать по делам в Питер, где ведутся переговоры об открытии еще одного филиала. Он попросил разрешения позвонить оттуда, узнать, как у нее дела.

— Конечно, буду рада. Я так привыкла к нашему общению за эти дни, что мне будет вас не хватать, — ответила она, понимая, что ничуть не преувеличивает.

Вечером Наташа позвонила Ивану и сказала, что на следующий день готова приступить к репетициям. Он обрадовался, заметив, что время идет, премьера все ближе, а двигаться дальше без нее не имеет никакого смысла.

Когда Наташа наутро вошла в фойе театра, от родного запаха у нее в груди нежно толкнулось сердце.

За неделю она так соскучилась, будто ее не было месяц. На сцене слышались шаги, горел свет. Она тихо открыла дверь зрительного зала. В партере, на своем обычном месте, сидел Иван, из рубки торчали родные лица звукорежиссера и осветителя. Наташа помахала им и тихонько уселась рядом с Иваном. Он сжал ей руку и прошептал:

— Очень рад. Я тут, чтобы не терять ни минуты, решил приблизительно свет выставить, попросил Никиту мне помочь, пока все не подошли.

Никита ходил по сцене, держа в руках тетрадку с текстом, но почти не заглядывая в него. Он произносил свои слова и слова партнера, меняя мизансцены, давая возможность Ивану расписать звуковую и цветовую партитуры будущего спектакля до минут. Невольно произнеся чужую реплику, он начинал не читать, а играть за партнера. Вот Никита гневно возразил невидимому собеседнику и тут же принялся горячо себя опровергать, произнося Наташин текст. В характернейшей для нее манере он вдруг заломил бровь, и в глазах его сверкнули слезы обиды. Казалось, все видят тяжелую косу, оттянувшую назад его голову, его плечи стали хрупкими, шея удлинилась. Это была Наташа и ее героиня. «Какой актер, какой же он актер!» — в восторге подумала она.

И тут же он стал собой и своим героем, и невидимые воинские доспехи укрыли его грудь, и воображаемый меч блеснул в свете рампы, когда он оперся на него, как на трость. А Никита, почувствовав седьмым актерским чувством благодарную публику в зале, расходился все больше. Он уже играл за всех, в полную силу, и рыдал, оскорбленный самим собой, и отечески себя уговаривал, нежно поглаживая по плечу обиженную героиню, и отбегал от самого себя в благородном негодовании, и бросался вслед за собой, и простирал к себе руки в страстной мольбе…