Плачь обо мне, небо (СИ)

Прием по случаю двадцать третьей годовщины браковенчания Их Императорских Величеств был куда скромнее, нежели задумывался. Хотя о скромности можно было говорить лишь в масштабах государственного торжества. Самый роскошный и большой зал Невской анфилады, не так давно заменивший сгоревший Парадный, поражал своим великолепием даже тех, кто не впервые ступал под высокие своды, украшенные объемной росписью по кайме плафона: белизна стен и величие трехчетвертных колонн, золото четырехъярусных люстр и изящество мелкой отделки. Зеркала, коими были заполнены многочисленные арочные двери, создавали невероятный эффект бесконечности, а круговые узоры на светлом наборном паркете повторяли рисунок танца, отчего у стороннего наблюдателя захватывало дух.

Те, кому посчастливилось наконец получить приглашение от высочайших особ, коим грезили все от мала до велика, могли после этого приема поклясться перед образами — ни одному другому вечеру с ним не сравниться; нигде больше не встретить всю аристократическую верхушку общества, готовившуюся к сегодняшнему вечеру не один месяц, нигде больше не увидеть столько слепящих глаза драгоценностей и дорогих тканей, нигде больше за несколько минут не потерять рассудок от дурманящей смеси свежих роз, терпких, сладких и густых ароматов парфюма — все вокруг кружило голову, заставляя дыхание сбиваться, а сердце — опережать даже темп вальса, что исполнял оркестр.

Впрочем, кому-то сегодняшнее празднование казалось чересчур пышным — тем, кто не привык к блеску российского Двора, или тем, кто порой скорбел о потерянном статусе.

Не невесты — цесаревны.

Мария Александровна, расположившаяся по левую руку от своего царственного супруга и позволяющая очередному гостю запечатлеть церемонный поцелуй на тыльной стороне своей ладони, менее всего желала сейчас находиться среди счастливых лиц, дождавшихся главной для них части — бала. Стоило завершиться официальным приветствиям и разговорам, распорядитель пригласил всех в Николаевский зал, и танцмейстер объявил полонез. На открывающий вечер танец место подле матери заменил внявший просьбе отца цесаревич, видящий неприкрытую благодарность в ее глазах — чем меньше контактов с супругом, тем легче. Ей бы удалиться к себе в будуар и снять эту опостылевшую улыбку, не имеющую под собой ни капли искренности и былого счастья.

Те страшные минуты прощания покойного государя с семьей начали отсчет для цесаревны, слова манифеста, прозвучавшие не дрогнувшим голосом ее супруга чуть позже — кажется, начали рушить все внутри. Отчего-то Мария Александровна знала — зыбкий покой, в котором она жила эти несколько лет с момента их браковенчания, уже не вернется. После, когда спустя пять лет скончается и вдовствующая Императрица-мать, ощущение одиночества полностью затянет в свои удушающие объятия ту, что когда-то верила — ее брак будет счастливым, ту, что сознательно отказывалась от маленького Дармштадта ради жизни с русским принцем.

Сказка былью не стала.

Если за день знакомства с Александром Мария благодарила Бога, то за день, когда он был провозглашен Императором — проклинала судьбу. Потому что именно тогда в их браке, кажется, не осталось ничего от прежних чувств. Покойная Александра Федоровна когда-то говорила, что непостоянство ее сына не искоренить, но до последнего оставалась надежда на то, что это лишь юношеские порывы, за которые сложно винить цесаревича, даже после их обручения, а, позже, и венчания. Но чем объяснять флирт уже не юноши, но взрослого мужа, ставшего государем? Какое оправдание найти бесконечным фавориткам, ничуть не стыдящимся Императрицы, когда они выходили из покоев Его Величества?

Мария Александровна не знала, кому молиться и на кого сетовать: на врачей ли, что строжайше запретили ей иметь близость с мужем после рождения шестого сына; на себя ли, столь сильно полюбившую, что готова была безропотно терпеть; на супруга ли, что уверял ее в несерьезности этих увлечений, но смотрящего пустыми глазами и обнимающего холодными руками. Она почти явственно чувствовала фальшь. Все слова о том, что любая интрижка мужчины — коротка, и он всегда вернется к той, что верит и ждет, с каждым днем тускнели и ссыхались, готовые осыпаться прахом под ноги. Александр всегда возвращался к ней, но не сердцем. Он возвращался к Императрице, возвращался к матери своих детей. Но не к любимой женщине.

Украдкой бросая взгляд на старшего сына, что беседовал с министром финансов, но с явной неохотой, о чем говорила его легкая задумчивость, обращенная к стоящим в сторонке фрейлинам, Мария Александровна лишь едва заметно вздохнула, вновь возвращая свое внимание Милютину, выказывающему свое почтение императорской чете и тут же просящему у государя конфиденциального разговора. Несмотря на принцип разделения рабочего и свободного времени, даже на торжественном приеме военный министр находил возможность вспомнить о делах, тем более в условиях затухающего польского восстания: вчера была разбита группа Бжуска — последняя из остававшихся. Однако Императрица сейчас была даже рада такой настойчивости министра: оставив супруга с его собеседником, она воспользовалась возможностью снять хотя бы эту маску, надеваемую всякий раз, когда им предстояли совместные выходы. Мысль о бесцельных прогулках по дворцу в тишине звучала приятнее, но сбыться ей не дали — Николай, чутко реагирующий на настроение матери, не мог позволить ей погрузиться в одиночество и спешно распрощался с Рейтерном.

— Вы вновь печальны, Maman — Вам нездоровится?

— Всего лишь легкая усталость, — стараясь, чтобы голос ее звучал как можно ровнее, улыбнулась Мария Александровна, — я прекрасно себя чувствую, Никса, — заверила она сына и, не давая ему возможности оспорить ее слова, перевела тему. — А вот тебе стоит уделить внимание кому-нибудь из барышень, а не стоять подле меня весь вечер.

— Maman… — хотел было воспротивиться Николай, но государыня только покачала головой все с той же полуулыбкой.

— Балы созданы для веселья, а юность быстротечна. Пока руки и ноги не скованы долгом перед короной, нужно забирать эти минуты — жадно и без остатка.

Она говорила так, словно не ему, а себе. Четырнадцатилетней принцессе, оставшейся внутри и не знавшей, что ей суждено пройти. Цесаревич не сводил с матери глаз, ничего не отвечая на это — знал, что она не ждет никаких фраз. Знал, что не пожелает рассказать, даже если что-то ее тревожит. А еще ему казалось, что в ее потухших глазах — боль, но не та, что причиняли ей адюльтеры государя и его холодность. Боль за будущее сына, за его дальнейшую жизнь и, скорее всего, за несчастливый брак. За то, что ему не повезло родиться преемником Императора. Еще в письмах двадцатилетней давности, которыми обменивались молодые супруги будучи в разлуке, они оба просили Бога о милости к старшему сыну, но особо горячи были эти молитвы сейчас, когда его образовательная программа подходила к концу.

— Скоро тебе придется выбирать себе невесту, — продолжила Мария Александровна, понимая, что эту тему пришлось бы затронуть: Николаю шел двадцать первый год, и несмотря на то, что его отец сочетался браком в двадцать три, столь поздние союзы были скорее исключениями, чем нормой. Вряд ли бы удалось отсрочить необходимость обручения более, чем еще на год. Государыня уповала лишь на то, что будущая невеста придется по душе сыну, и если даже не случится в их семье большой любви, то хотя бы измены не станут никого терзать излишне.

— Незамужних принцесс за пределами России достаточно, не думаю, что это станет проблемой, — улыбнулся цесаревич, видя странное беспокойство матери. — Какую страну на сей раз сделаем союзником?

— Мне бы хотелось, чтобы Вы выбирали невесту себе по сердцу, а не исходя из политических соображений, — вздохнула Императрица, понимая, что ее слова почти утопичны.

— Сердце изменчиво, век чувств недолог, — оспорить фразу было нечем — она столь точно описывала почти каждого монарха, что стоило еще не раз подумать, в чем больше правды: в браке по любви, или в союзе по расчету. — Если бы Его Величеству позволили жениться не в угоду государству, боюсь, восточные ханы завидовали бы количеству его жен.