Огненный столб

— Не удивлюсь, — заметила Нофрет, — если окажется, что этот человек втянул нас в войну с Хатти.

Анхесенамон искоса взглянула на нее.

— Значит, ты думаешь, что в конце концов я не такая уж глупая? Глупая я. Здесь-то он сказал правду: я поступила неразумно, попросив иноземного царевича защитить меня от него. Я никак не думала, что Зеннанзу перехватят и убьют. Через наши границы все время ходят люди: торговцы, послы, путешественники. Их никто не останавливает, никто не задерживает, даже если они вооружены. А я была так осторожна. Я хранили тайну и знала, что если он догадается, если обнаружит…

Она помолчала.

— Ты не думаешь… Что нас предали? Что он допустил и письма, и посольство специально, чтобы принести мне голову моего будущего мужа, как будто подарок или дань?

— Не знаю. Наверное, Хоремхеб о чем-то догадывался, а когда царевич приехал, он спросил, и ему ответили. Он исполнил свой долг совершенно буквально, зная, что это будет для тебя значить.

— Интересный способ показать, как сильно он хочет получить меня, — Анхесенамон поднялась, тяжело, словно старуха, отложила скипетр и встала на колени, чтобы закрыть шкатулку. Стук захлопнувшейся крышки был четким и как бы подводящим итог.

Она поднялась.

— Хоремхеб никогда не получит меня. Клянусь тебе. Если мне придется самой запереться в собственной гробнице, чтобы избежать его притязаний, я сделаю это.

Разумная служанка могла бы заметить, что Хоремхеб оказался явно сильнее хеттского царевича и, по-видимому, лучше смог бы управлять Египтом. Но Нофрет давно перестала быть рассудительной. Она видела выражение глаз Хоремхеба, когда он подносил царице свой дар. Это был взгляд человека, который делает только то, что ему нравится, и только тогда, когда ему нравится, прикрываясь долгом и честью, человека, который действует на благо царства, но чьи действия всегда и безоговорочно служат прежде всего его собственным интересам.

Такие люди во все времена становились сильными царями и знаменитыми полководцами. Они превращали благо царства в свое и отчаянно защищали его. Им никогда не следовало доверять. Если бы Хоремхеб решил, что царству — под которым он подразумевал себя — принесет пользу смерть царицы, то убил бы ее. Нофрет подозревала, что он поступил именно так, избавившись от Сменхкары и Меритатон. Тутанхамон… Как знать? Это выглядело как несчастный случай. Возможно, так оно и было. А может быть, царица увидела правду, и в этом был замысел и желание Хоремхеба устранить последнее препятствие на пути к трону Египта.

— Но, — сказала Нофрет из глубины своих размышлений, — что же будет с господином Аи? Он тоже умрет, если ты выйдешь за него.

— Я должна выйти замуж хоть за кого-нибудь, — ответила Анхесенамон. — Он ждет. Я дам ему это. И предупрежу его и буду молиться, чтобы он смог защитить себя. Он был вельможей Двух Царств задолго до того, как Хоремхеб вышел из хижины своего отца, чтобы стать царским солдатом. Может быть, он все-таки окажется сильнее, чем чужеземец, даже хеттский царевич.

Ее голос звучал твердо, но руки дрожали. Царица огляделась, словно в растерянности.

— Ох, как я надеюсь, что он окажется сильнее! Ты видела глаза этого человека? Ему хочется большего, чем трон. Он жаждет получить мою душу и заберет ее, если я не буду сопротивляться. И пожрет ее целиком.

— Ну, не так уж он ужасен. Он хочет быть царем, только и всего. А ты носительница царского права.

— Нет. Он пожиратель душ. И точит на меня зубы. Я чувствую, как он ходит вокруг, принюхиваясь, как пытается укусить.

Слушая ее, Нофрет забеспокоилась. Царица была встревожена, но в пределах разумного; боялась, но не без причины, после того, что совершила, призвав врага Египта стать ее супругом. Естественно было ожидать, что теперь, когда все раскрылось, она будет опасаться за себя.

Но в ее словах прозвучало большее, чем простой человеческий страх. Это была одержимость. Анхесенамон дрожала, словно от холода, но тело ее горело. Своими тревогами она довела себя до лихорадки.

Нофрет вывела царицу из зала приемов и по коридору отвела в ее покои. Там толпились служанки. Нофрет всех отослала, сама раздела свою госпожу, обтерла ее водой, настоянной на свежей ароматной зелени, переодела в легкую полотняную рубашку и уговорила прилечь на кушетку отдохнуть.

Царица напряженно вытянулась, сотрясаемая дрожью, снова и снова повторяя:

— Он пожрет меня. Он собирается, я знаю. Я чувствую. Ты разве не чувствуешь, Нофрет? Не чувствуешь этого внутри?

44

Царица была больна, если не смертельно, то близко к тому, так что Нофрет сама послала быстроногого гонца в Фивы, умоляя господина Аи прибыть как можно скорее к Анхесенамон в Мемфис. У гонца было еще одно сообщение, только для ушей самого Аи: опасаться Хоремхеба и никому не доверять.

Не являются ли причиной болезни ее госпожи яд или черная магия? Нофрет не умела их распознать, а в Мемфисе не было никого, кого бы она осмелилась спросить, ни одного человека, которому можно доверять, кроме самой Анхесенамон. Леа, если была еще жива, находилась в Фивах. Об Иоханане она ничего не знала — да и что он мог сделать? С его заметной внешностью он не сумел бы затеряться среди прислуги. И, насколько ей было известно, не владел он другими умениями, кроме как руководить каменотесами, пересекать пустыни и стрелять из лука. Все это никак не могло пригодиться в тесном, замкнутом мирке дворца царицы.

В царском городе Нофрет была одинока, одинока и окружена чужими людьми. За все годы, прожитые здесь, она не завела друзей и не думала, что они вообще ей нужны. Теперь же, когда ее госпожа занемогла душевно и телесно, она не могла доверять даже служанкам, которые, то рыдая, то болтая, толпились повсюду. Любая могла подбросить яд в чашку госпожи или помочь совершить обряд черной магии, ввергший ее живой во мрак.

Ни одну из них ни в чем нельзя было заподозрить, но лихорадка и горестное умопомрачение продолжались. Об этом говорили в присутствии Анхесенамон, и та могла слышать такие разговоры, очнувшись от своего сна. «Ей нужно снова выйти замуж, — твердили они, — она изводит себя, горюя по мужу. Новый муж, лучше молодой и сильный, заставил бы ее забыть этого бедного мальчика».

Никто не знал, что царица попыталась сделать именно это, но ей воспрепятствовал человек, которого она боялась больше всего на свете. В жару она не бредила, как многие люди, а лежала молча, неподвижно, только дышала. Губы ее были стиснуты. Изредка она открывала глаза, устремляя невидящий взор в темноту, и снова закрывала.

Однажды, глубокой ночью, когда все служанки уже спали и тени шептались между собой, Нофрет выплела из своих кос амулеты Амона и Собека и повесила их на шею госпожи. Царицу уже снабдили множеством амулетов, изображениями всех богов и духов, каких только смогли вспомнить врачи и жрецы, но Нофрет в душе верила, что эти два обладают силой, которой недоставало остальным. Может быть, преданностью. Любовью к госпоже, которую она даже не могла назвать своим другом — скорее, второй тенью, частью самой себя.

Все остальные амулеты были призваны избавить царицу от болезни. Над своими Нофрет произнесла простую молитву:

— Избавьте ее от страха. Верните ее мне живой и здоровой.

Это был пустяк, но больше Нофрет ничего не могла сделать до приезда господина Аи. Если он приедет. Она уже даже сомневалась, можно ли ему доверять, — человеку, который всегда был искренне предан детям своей дочери Нефертити. Что, если он все-таки вступил в сговор с Хоремхебом? Соблазн власти может изуродовать даже лучшего из людей, превратить его в пародию на самого себя.

Нофрет гнала от себя такие мысли. Она должна надеяться, и все ее надежды возлагаются на господина Аи. Пусть он стар, и ходили слухи, что со здоровьем у него неважно, но он умен, хитер и любит свою внучку. Он придумает, что делать.

Наслушавшись всяческих россказней, Нофрет ощутила настоящий прилив сил, увидев господина Аи, хотя и была потрясена его видом, когда он пришел во дворец прямо с корабля, даже не задержавшись, чтобы сменить дорожное платье перед тем, как повидать царицу. Надев синюю корону на похоронах Тутанхамона, исполняя обряды наследника престола, он был стариком, теперь же выглядел древним. Аи все еще был высоким, но его спина согнулась, годы и усталость избороздили лицо глубокими морщинами. Он лишился зубов, всегда очень хороших; губы запали, речь стала тихой и невнятной.