Край вечных туманов

Я думала об отце. Каким безупречным аристократом он был… Я никогда не ценила его по достоинству. Его величие стало для меня ясным лишь в тот прощальный вечер, в библиотеке Шато-Гонтье. Мне было больно. Любовь пришла ко мне слишком поздно. Ее сразу же заслонила боль. Отца больше нет… Я до сих пор содрогалась от горя.

А Рене Клавьер? К нему я чувствовала и гнев, и любовь одновременно. Как бы я хотела с ним встретиться. Увидеть его хотя бы еще раз, услышать его голос… Ощутить его прикосновения. Пожалуй, на данный момент это было высшее счастье, о котором я могла мечтать. Счастье небольшое, но несбыточное. Я даже не знаю, что случилось с Рене. Жив ли он.

Спать в чужом доме было странно и необычно. Но, погружаясь в мысли и воспоминания, я уже не вздрагивала от малейшего шума. Мало-помалу меня сморил сон. Я задремала, и во сне мне постоянно мерещился ужасный огромный Белланже, похожий на циклопа, размахивающего руками в поисках Одиссея.

Я много раз просыпалась, убеждалась, что это только сон, и снова засыпала, видя все тот же кошмар.

А в довершение мне приснилась Эстелла де ла Тремуйль, жена маршала Франции, павшего в битве при Азенкуре в 1415 году. В великолепном горностаевом плаще и платье из серебристой парчи, такая же прекрасная и гордая, как на портрете в Сент-Элуа, она подошла ко мне и почему-то сказала: «Что ты делаешь в этом городе, Сюзанна, в этой чужой постели? Ты же бретонка, дитя мое. Возвращайся в Бретань. Ты будешь счастлива там, как была счастлива я, встретив Артура де Ришмона, герцога Бретонского».

Я проснулась в холодном поту, не понимая, что бы это значило. Никогда раньше мне не являлись во сне мои предки. Но это была Эстелла де ла Тремуйль, это я хорошо поняла. Мне казалось, я до сих пор слышу ее чистый, холодный голос… Господи ты Боже мой, что за мистика!

Кто-то раздвигал шторы в соседней комнате. Задрожав, я села на постели. За окном был уже день, хмурый, холодный. Поспешно поднявшись, я сунула ноги в домашние туфли, закуталась в шелковый халат и вышла из спальни.

На фоне светлых занавесок ясно выделялся силуэт высокого, худощавого мужчины. Услышав мое приближение, он обернулся.

– Это вы, – мрачно констатировала я.

Да, это был Жан де Батц, как я и ожидала. После целого года скитаний мне суждено было встретиться с ним вновь. Я припомнила обстоятельства своего побега от этого человека: снотворное, брошенное в стакан Боэтиду, пачка украденных пропусков… Батц, вероятно, чувствует ко мне только ненависть. Но если он полагает, что сможет запугать меня, то он ошибается. Теперь я не боюсь тюрьмы. Мною овладела такая апатия, что я сама себе поражалась.

– Доброе утро, принцесса, – холодно и спокойно приветствовал меня барон.

Он отошел от окна и опустился в глубокое кресло, вытянув длинные скрещенные ноги. Батц нисколько не был похож на заговорщика, которому нужно прятаться, скрываться. Я тоже села, не ответив на его приветствие.

– Сейчас нам принесут по чашке кофе, принцесса.

Дверь отворилась. Вошел уже знакомый мне Руссель, секретарь барона, с подносом в руках. Я не отказала себе в удовольствии выпить кофе. Барон тоже взял чашку и сделал один глоток.

– Поговорим, – предложил он очень легко и просто.

– Поговорим, – снова предложил он.

Я молча поставила чашку на стол и внимательно взглянула на Батца. Никакого волнения я не чувствовала. Я предвидела и угрозы, и шантаж – все мои встречи с Батцем заканчивались именно этим.

– Как вы сами понимаете, принцесса, вы оказались на свободе вовсе не потому, что я проявил о вас дружескую заботу, – произнес Батц, отвечая на мой внимательный взгляд таким же пристальным взглядом своих черных, как ягоды терновника, глаз.

– В этом я никогда не сомневалась, господин барон. Уж кто-кто, а вы ничего не делаете без выгоды для себя.

– Для дела, сударыня. Лично мне ничего от вас не надо, уж вы поверьте.

Я молчала, опустив ресницы. Мне не хотелось спорить, я отлично знала, что от риторики дело не изменится.

– Нам предстоит обсудить кое-что очень важное, мадам.

– Вы желаете продолжать свои заговоры? – спросила я, вскидывая голову.

– Да.

Резко поднявшись, он прошелся по комнате, заложив руки за спину.

– Пришла пора избавить Францию от людей, заседающих нынче в Конвенте. Почва уже подготовлена… У меня есть план, вы понимаете это, принцесса?

– Еще бы! – ответила я почти враждебно. – Правда, мне отлично известно, что прежде вы действовали без особого успеха.

– Без успеха? По-вашему, навести ужас на полицию Республики, заставить всех агентов Комитета напрасно гоняться за призраком, а самому сидеть здесь, проникнуть в самую глубь революционного аппарата, знать всю его подноготную, – это, по-вашему, не добиться никакого успеха?!

Страстность его речи меня поразила, я невольно вздрогнула. Как он убежден в своей правоте! И он прав… Я сама желала ему успеха. Он действительно взбудоражил полицию, пустил ищеек по ложному следу, подкупил самых влиятельных чиновников Комитетов и Коммуны. Я понимала ту головокружительную ситуацию, когда на один вечер весь замок Тампль оказался в руках людей барона, в руках роялистов!

Но я знала, что и Батц далеко не всесилен. Он так и не смог спасти короля, несмотря на все свои безумно смелые выходки; потерпели неудачу многочисленные заговоры с целью похитить королеву, и Мария Антуанетта была обезглавлена. Дофин Шарль Луи до сих пор содержался в Тампле. Слова Батца были пока только словами; к тому же, напомнила я себе, лично мне его замыслы не сулят ничего хорошего, он просто использует меня, как использовал в прошлом. Ему наплевать на мою судьбу и судьбы моих детей, он играет ими, словно марионетками! Я нахмурилась, исчезло наваждение, вызванное речью Батца, а вместе с ним пропала и симпатия, которую я на минуту почувствовала к этому таинственному человеку.

Батц, не отрываясь, следил за сменой выражений на моем лице.

– Ну, и каков же ваш план уничтожения Конвента и свержения Республики? – спросила я вслух.

– Свержение изнутри, руками самих революционеров.

Он не обратил ни малейшего внимания на легкий оттенок иронии, прозвучавший в моих словах. Если он и был уязвлен этим, то виду не подал.

– Нам нужны казни и компрометации. Нам необходимо разжигать среди революционеров слепую ненависть друг к другу, разжигать вражду. Пусть они вцепятся друг в друга, пусть они грызутся как волки! Мы поймаем свою рыбку в этой воде.

Я молча слушала, чувствуя, как снова подпадаю под гипнотическое воздействие этого человека. Он был так страстен, так убежден, так неистов, он готов был положить все на алтарь роялизма.

– Да, нам нужны казни, много казней! Раз уж террор объявлен, пусть он раскрутится на всю катушку. Пусть казнят сотни человек в день, пусть Робеспьер утоляет жажду стаканами крови… Он хочет пить – пусть пьет!

– Но ведь она чудовищна, эта ваша тактика!

– Они, – произнес Батц, – сами выбрали ее. Они захотели крови. Так пусть же они утопятся в ней!

– Каким образом?

– Они люди фанатичные и жестокие. Они сами доведут террор до абсурда. Чтобы успокоить их нервы, нужно будет увеличивать порции. В конце концов, Конвент станет местом, залитым кровью, телеги, везущие смертников, будут вызывать ужас и отвращение, парижане будут приходить в ярость, узнав об открытии новых кладбищ! Конвент вызовет отвращение даже у третьего сословия – настолько он погрязнет в крови, лжи и преступлениях…

– Вы полагаете, это возможно?

– Вполне возможно. Я проник в самое сердце этого горнила, я буду разжигать там огонь безумия. Я буду призраком, нашептывающим одному революционеру скверные слова, якобы сказанные про него другим, я, как дух, буду витать над фракциями, убеждая их сговариваться друг против друга. Революционеры – народец мелкий и жестокий, принцесса, они физически не способны решать свои споры мирным путем. Их биография – цепь преступлений; они просто не знают иного выхода, кроме взаимных убийств.