Графиня тьмы

В страшном волнении Лаура ни на секунду не усомнилась в значении письма: после стольких лет она увидит наконец свою принцессу, отведет к ней Элизабет! Однако ее радость тут же и померкла при мысли о том, что, возможно, Мария-Терезия пожелает забрать свою дочь. Если так случится, она понимала, что будет безбожно страдать, но душа ее была из тех, что принимают с благодарностью все, что дает им господь, и она была рада, что ей довелось испытать любовь этого ребенка и что девочка выросла у нее на глазах.

Сегодня четырнадцатилетняя Элизабет была гордостью «матери» и «бабушки». Ростки незрелой юности уже сулили пышный расцвет. Этот цветок, зародившийся во мраке темницы, обещал зацвести пышным цветом, все более подтверждая миф о приемной дочери, поскольку девочка совершенно не походила на Лауру: была она меньше ростом, тоньше станом, чудесно сложенной, с пышной копной золотистых волос и огромными синими глазами, уже разбившими сердце не одного мальчика. Вместе с тем живая, подвижная, находчивая, обладающая острым умом и наделенная недюжинным чувством юмора и художественным вкусом, она все чаще заставляла Лауру задумываться о тайне ее происхождения по отцовской линии. Трудно было поверить, что ее родителем мог быть один из грубых, порой ограниченных мужланов, стороживших ее мать! Но тогда кто же? Прекрасно понимая, что ответ мог бы прийти только чудом, Лаура довольствовалась тем, что просто любовалась девочкой. Но к восхищению примешивалась порой и тайная тревога: иногда Элизабет уж слишком походила на Марию-Антуанетту, и тогда Лаура благодарила Небо за то, что та никогда не покидала Версаль и не отправлялась в поездки по провинциям, как поступали многие другие французские королевы. А значит, большинству подданных было незнакомо ее лицо. Кроме того, у Элизабет отсутствовали и характерные черты Габсбургов: глаза навыкате, выдающийся подбородок и выпяченная нижняя губа. Она походила на Марию-Антуанетту скорее походкой, манерой держаться, выражением лица, не говоря уже об оттенке кожи.

— Говорят, изобилие никому не повредит, — пророчествовала Лали, — но как бы не пришлось нам столкнуться с чрезмерным обилием претендентов на ее руку, когда Элизабет войдет в возраст, подходящий для замужества.

— А существует ли на самом деле возраст, подходящий для замужества? — подшучивала над ней Лаура.

И правда, с некоторых пор в особняке Лодренов появился новый обитатель: в 1805 году, всего через несколько дней после того, как колокольный звон возвестил о победе Франции под Аустерлицем, графиня де Сент-Альферин сделалась баронессой Фужерей, тем самым неожиданно подарив Элизабет настоящего дедушку. Свадьба была скромной, вернее, предполагалась таковой, что, впрочем, не помешало всему Сен-Мало очутиться у выхода из церкви и заполонить затем семейный дом, чтобы поднять бокалы за непокорного дворянина и ту, что он без устали именовал «такой славной женщиной».

Брак этот всем был хорош. Общение с дамами с улицы Поркон де ла Барбинэ принесло свои плоды: Фужерей подрастерял свой грубоватый норов и оказался типичным продуктом XVIII века: обходительным и куртуазным спутником жизни для Лали и образованным, утонченным и остроумным собеседником для Лауры. Для Элизабет же он стал поистине бесценным подарком: дедушка, нежный и внимательный, в чьей комнате она частенько находила укрытие, когда была не в ладах с матерью или с Биной, для ее же блага воспитывавших девочку в некоторой строгости… Что до Лали, она теперь все больше погружалась вместе с Фужереем в самую чудесную на свете роль: быть бабушкой и дедушкой.

Жуан, с лихвой оправдав надежды новоявленной баронессы, встал за штурвал судоходной компании. Там он быстро завоевал авторитет и уважение капитанов, команд и клиентов, с которыми ему приходилось иметь дело. Их с Биной семейная жизнь складывалась безоблачно: они шли прямой дорогой, без ссор, но и без особого тепла. Бине не довелось иметь собственных детей, и оба они были нежно привязаны к Элизабет. Никогда между ними не вставало имя Лауры, и даже если супруга догадывалась, что муж ее был верен раз и навсегда вспыхнувшей любви, ничто в поведении их семейной пары не давало повода предположить, что эта страсть была еще жива. Даже сама Лаура начала в этом сомневаться…

Но когда она показала ему письмо Талейрана, Жуан ни секунды не колебался: мадам де Лодрен поедет в сопровождении дочери и своих «верных слуг». Лали снова взвалила на себя груз управления компанией, но на этот раз она была не одна: моральная поддержка супруга оказалась как нельзя кстати. И вот в назначенный день они выехали. Жуан в который уж раз забрался на козлы… Правда, Бина не поехала: ее угораздило сломать ногу, поскользнувшись на базаре на рыбьей чешуе! Бедняжка так отчаивалась, но отъезд откладывать было нельзя.

Элизабет не вполне понимала, зачем они едут в Париж, но мать объяснила ей, что они будут в столице лишь проездом, а затем отправятся в дальний путь. Она, как всякий подросток, попросту радовалась возможности попутешествовать и посмотреть новые места.

А пока Париж покорил ее, тем более что, прибыв в отель Университета, она удостоверилась в том, что ни она, ни мать не выглядели провинциалками: Лаура следила за тем, чтобы обе они были одеты по моде, хотя и без особых излишеств. Радовалась она и тому, что хозяин отеля, господин Демар, встретил их как важных гостей, несмотря на то что они уже с десяток лет тут не появлялись. И это делало честь его памяти и свидетельствовало о высоком статусе гостиницы.

На следующий день в назначенный час карета путешественниц въехала в монументальные ворота, над которыми красовалась надпись «Отель Матиньон», и остановилась в просторном дворе, словно обрамленном великолепными зданиями. По двору то и дело сновала бесчисленная челядь в ливреях и седых париках.

В восхищении от убранства богатого дома с роскошной обстановкой, высокими зеркалами в позолоченных резных рамах, редкой фарфоровой посуды и мягких, как трава, ковров, Элизабет, оробев, покрепче ухватилась за материнскую руку, следуя за лакеем, освещавшим им путь канделябром, вверх по величественной лестнице из белого мрамора.

Не успели посетительницы расположиться в изящной гостиной на втором этаже, как перед ними распахнулись двери кабинета, и Лаура вновь увидела человека с кладбища Святой Магдалины…

Она уже знала, что за это время он стал князем Беневентским, вице-главным выборщиком и членом Государственного совета и Сената и уже давно не был министром внешних сношений, поскольку эта должность не соответствовала рангу главного выборщика. Но она не ведала одного — да и откуда ей было знать? — что между ним и императором уже пробежал холодок и что его лишили звания великого камергера.

Несмотря на весь этот шквал титулов и званий, она нашла, что он нисколько не изменился. Одетый в черный бархат, на котором сверкал белизной широкий, словно подпиравший подбородок галстук, с сиявшим россыпью бриллиантов на груди иностранным орденом, он восседал за большим столом, на котором стояла ваза с красными розами, и что-то писал гусиным пером. Как только они вошли, он сразу же отбросил перо, отдавая должное их реверансам, в которых также не было ничего провинциального. Даже сама Лаура подивилась быстроте, с которой ее дочь усвоила этот требующий большой утонченности и грации ритуал.

Поднявшись, Талейран направился им навстречу, и послышался его неспешный, отреченный голос:

— Счастлив вновь видеть вас, мадам де Лодрен, и констатировать, что вы остались прежней. Хорошо ли доехали?

— Прекрасно, монсеньор.

— А это ваша дочь? Разрешите взглянуть на вас, мадемуазель…

Взяв за руку покрасневшую от смущения Элизабет, он помог ей подняться и, держа на расстоянии вытянутой руки, вперил в нее жесткий взгляд своих голубых глаз. А потом похвалил:

— Поздравляю вас, мадам. Совершеннейшая девушка. Просто восхитительная. Она помолвлена?

— Ей исполнилось всего четырнадцать лет, монсеньор.

— И верно же, бог мой! Что у меня с головой? Что ж, милое дитя, хотелось бы лично побеседовать с вашей матушкой, а? Так вот…