Роковой портрет

— Вы говорите… — Ее лицо смягчилось. — …Он, так сказать, разыграл здесь спектакль, желая показать нам, что у него на сердце…

Никто из нас никогда не слышал от нее таких литературных высказываний.

— Да. — Джон был убежден, что никто не станет ему возражать. Он слишком очевидно был прав. — Я не хотел этой драки, но мне показалось, он поступил слишком жестоко. Вероятно, он в отчаянии.

Я видела, как у Цецилии в глазах показались слезы. Лица всех выражали сочувствие.

— Умно, — пробормотал Джайлз Херон, и его хорошо поставленный голос политика дрогнул от уважения к Джону. — Я бы никогда до этого не додумался.

— О, бедный отец, — прошептала Анна.

— Можно я отнесу ему микстуру от бессонницы? — практично спросил Джон у госпожи Алисы.

Она покачала головой:

— Он не станет ее пить. Даже не могу вам сказать, сколько раз я ему предлагала. Но он только твердит про волю Божью. Он невозможен.

Она перекрестилась.

— Ну, тогда быть посему, — уныло отозвался Джон. Он понял, о чем она говорила. — Хотя разумнее было бы немного отдохнуть.

Когда мы приехали домой, Джон дал мне перевязать ему руку. Он лежал на кровати, неловко вытянув ее, пока я промывала ссадины и накладывала повязку.

— Как тебе удалось так быстро перейти от кулачного боя к проникновению в душу? — нежно, восхищенно, благодарно спросила я.

Но когда я подняла руку, чтобы погладить его лицо, он уже спал.

Письмо от мастера Ганса пришло на следующий день. Он обещал приехать в Уэлл-Холл в последнюю неделю сентября. Я положила письмо на стол. Все надежды с переделкой портрета и возобновлением нашей дружбы я связывала с мастером Гансом, но после волнений предыдущего дня я уже не могла верить (хоть и продолжала надеяться), что эта поездка позволит ему начать все сначала. Превратившись в обычного горожанина, он вовсе не собирался спокойно отходить от дел, возобновлять прежние дружеские отношения или действительно заняться тем, о чем мечтал, выходя в отставку: вернуться к молитве и служить Богу. Он не умел жить частной жизнью. Джон это хорошо объяснил. Отставка означала, что он не обязан больше подчиняться приказам короля, но вовсе не конец общественной деятельности. И я проснулась, мрачно уверенная, что, преодолевая страх, он продолжит упорную борьбу за католическую церковь. Он останется крестоносцем до конца.

В лодке по пути домой я тесно прижалась к Джону и восхищенно посмотрела на него. Он сидел такой гордый. Не знаю, то ли горячий ночной воздух, то ли шорох птиц и летучих мышей на берегу, напомнивший мне о дьяволе Елизаветы Бартон, то ли я немного опьянела от вина и странного вечера, но когда Джон закрыл глаза, я обернулась к Челси и, клянусь, долго с изумлением наблюдала в ночном небе над домом длинный кроваво-красный хвост кометы. Ее видела только я. Лодочник ворчал и смотрел на весла, ритмично погружавшиеся в воду. Я толкнула закутавшегося в плащ Джона, но он ответил не сразу. И когда я прошипела ему на ухо: «Смотри», — заставила обернуться и показала на небо, видение уже исчезло. Лишь целомудренно светила полная белая луна и мелькали клочья облаков и тени.

Глава 19

Когда Ганс Гольбейн выехал из Лондона, неудобно устроившись на незнакомой лошади, одолженной в Стил-Ярде, а позади него о сильный круп животного бились тюки, листва уже стала красной, а дороги — слякотными. Он отправился в Уэлл-Холл раньше, чем предполагал, но и осень наступила раньше — воздух был холодным.

Мастер Ганс думал о поездке все лето. Он перестал ходить на Баклерсбери в надежде увидеть Мег — мужчина должен уметь сдерживаться, — но ничто не могло заставить его продолжать мечтать каждую ночь о том, как двадцать первого сентября он торжественно въедет в Уэлл-Холл и она выбежит ему навстречу, сияя от счастья.

Попытаться увидеть Мег раньше, и не только в мечтах, ему мешала лишь гордость. Та же гордость заставляла его отмечать про себя каждое движение мятежного разума, каждую мысль о том, каким станет их свидание в деревне. «Стоп, — твердо говорил он себе всякий раз, как начинал грезить наяву. — Конец сентября уже скоро. А там посмотрим. Важно доделать картину». Но сдерживался он со все большим трудом. А после беседы утром седьмого сентября с Томасом Кромвелем решил поторопиться.

В первых числах политик пригласил художника, собираясь обсудить свой будущий портрет. Гольбейн проснулся прекрасным золотым утром позднего лета и шел по тихим улицам, погрузившись в мысли о важном заказе и почти не замечая ничего вокруг. Только когда его провели в покои Кромвеля и он отвесил любезный поклон, который мысленно репетировал всю дорогу, до художника дошло — он почти целый час шел под бешеный перезвон колоколов. Звонили все колокола Лондона и Вестминстера.

Узкие глаза на тяжелом квадратном лице смотрели на него с любопытством. Человек, сидевший за столом, перестал писать и отложил перо, однако не встал и не ответил на поклон, а лишь большим пальцем резко опустил окно, за которым безумствовали колокола.

— Вот так. Во славу Божью. — Кромвель улыбнулся своей кривой, но умной улыбкой. Гольбейн смутился, заметив, что его усилия по соблюдению этикета проигнорировали, и осторожно посмотрел на хозяина кабинета, пытаясь догадаться, как лучше себя вести. — Господь улыбнулся королю и королеве, мастер Ганс. — Кромвель говорил с нарочитой медлительностью, и Гольбейн, еще более смутившись, понял — политика раздражает его тупоумие. — Вы слышите колокола?

— Вы хотите сказать, родился принц? — спросил Гольбейн и как можно быстрее растянул губы в улыбке.

Художник нервничал так же, как и при первой встрече с Кромвелем. Политик был из тех людей, что всегда давали понять собеседникам свою превосходящую силу и значительность. Гольбейн в свое время повидал множество таких мускулистых забияк в кабаках и предпочитал с ними не связываться. Ему не доставляло удовольствия бестолково мериться силами. Но рождение наследника на руку Кромвелю. И отныне Гольбейн будет ассоциироваться у него с удачей. Художник обрадовался.

— Не совсем, — еще суше ответил Кромвель, и в его ухмылке появилось что-то волчье, отнюдь не радость. — Сегодня мы празднуем рождение… принцессы. Принцессы Елизаветы.

— Слава Богу! Да здравствует принцесса Елизавета! — торопливо выпалил Гольбейн и опять поклонился.

Он проклинал свое невезение. Не лучшее начало для деловых отношений с таким человеком — прийти к нему в тот самый час, когда родилась дочь. Это означало, что король, оказавшись после разрыва с Римской церковью в центре пристального внимания всей Европы, не имеет наследника и будущее династии Тюдоров под угрозой. И политику Кромвелю, больше других сделавшему все для того, чтобы король встал на опасный путь, наверняка несладко при мысли о том, что его действия явились чудовищной ошибкой. Политик снова обнажил зубы.

— Но, однако, к делу, — продолжил он, как обычно, без особых расшаркиваний и свернул разговор на практические вопросы — какого размера будет портрет и когда он сможет позировать.

— Первого октября, — лаконично определил Кромвель.

Он не предложил альтернативы. Очевидно, он не видел никаких причин, чтобы художник не бросил все и не ринулся писать портрет всесильного вельможи. Гольбейн сглотнул, кивнул и опустил глаза на разбросанные по столу бумаги. Столь желанное пребывание у Моров сокращается до недели.

— Хорошо, — сказал он с готовностью, которой вовсе не испытывал.

Больше обсуждать нечего. Кромвель нашарил бумагу, выписал laissez-passer, посыпал его песком и вручил художнику. Гольбейн поклонился, пробормотал слова благодарности и вышел.

И только на улице, под звон колоколов, засовывая бумагу в карман, он заметил на обороте какую-то надпись. Скорее всего, когда Гольбейн вошел, Кромвель быстро перевернул лист бумаги, на котором что-то писал, затем забыл об этом и выписал документ на другой стороне. Там было одно предложение: «Скоро: поинтересоваться, как развивается дружба мастера Мора с кентской девой».