Ветер перемен

Юджиния вернулась к мысли о дневнике, но момент, когда она была в силах раскрыть свое тайное существование, оказался утрачен. Корабли принесли с собой слишком много воспоминаний. В гостиничный номер как будто вселялась каждая монастырская келья, из которой ей не терпелось сбежать. Вот бабушкин дом в штате Мэн: крашеное крыльцо, выстроенная в безупречный ряд череда плетеных кресел, обращенных лицом к морю и день-деньской пустовавших; кустарник, постриженный правильным прямоугольником, неуклонные правила, касавшиеся принятия водных процедур, вечные напоминания о том, что после трех часов дня нельзя мочить волосы, иначе они не высохнут до обеда.

Затем ей вспомнилась ее «взрослая» спальня в доме мужа на Честнат-стрит и маленькие часы с маятником, временами шедшие с размеренностью метронома, а временами тикающие с сумасшедшей быстротой: громче, тише, скорее, медленнее – так же хаотично и испуганно, как бьется летучая мышь, застигнутая на чердаке. В такие минуты она ненавидела эти часы лютой ненавистью, не раз давала себе слово швырнуть их на пол, запустить ими в стену или выбросить в окно. В размеренный и четко продуманный распорядок дня они вносили ощутимую нотку неуверенности.

«…Как можно забыть – и с удивлением обнаружить, что мы в здешних условиях оказываемся способны на поступки, которые дома показались бы немыслимыми, лежащими за пределами возможного».

Юджиния перечитала исписанную страницу, заколебалась: не опасна ли такая откровенность? Потом сама себя успокоила: ведь этот дневник – частное дело; с какой же стати беспокоиться о выборе слов? Окунув перо в чернильницу, Юджиния вознамерилась написать о Джеймсе: о том, как чудесно быть вдвоем в постели в неурочный час, пребывать в полусне-полуяви, быть унесенной в неведомое царство сновидений – и все-таки чувствовать себя живущей – живущей бок о бок с другим.

Ее сладкие грезы прервал стук в дверь.

– Да, – отозвалась она, не меняя позы. – Войдите. – Юджиния не потрудилась расправить простыни на постели и завязать поясок пеньюара; для нее не существовало ничего, кроме картин, рисовавшихся ее воображению.

– Мэм… мэм… мэм, Джини, – начал Джордж, остановившись в дверном проеме и уставившись на жену – непричесанную, в распахнувшемся пеньюаре, на фоне незастеленной кровати. – Я… просто… заскочил узнать, как ты себя чувствуешь… знаешь, я начал беспокоиться… вся эта арабская кухня… и потом ты не выходишь из комнаты…

Слово «арабская» Джордж произносил по-своему: с долгим, отчетливым первым «а». Когда-то оно звучало легким укором филадельфийскому высокомерию, но, подобно тому, как однажды удавшаяся выходка при повторении перестает впечатлять, со временем стало казаться вымученным.

«Джордж – неисправимый сторонник общепринятого уклада», – сказала себе Юджиния. И поймала себя на том, что за несколько дней впервые вспомнила о муже и смотрит на него, как если бы он внезапно возник перед ней после долгого отсутствия.

– Похоже, тебя лихорадит, Джини… Может, пригласить доктора Дюплесси? Не хватало, чтобы моя маленькая женушка подхватила тропическую болезнь… Может быть, тебе лечь? – Джордж бросил взгляд на незастеленную постель и всплеснул пухлыми руками. Жест отдаленно походил на попытку помочь жене встать со стула. Кому-то другому эти руки могли показаться неумелыми, бессильными, эгоистичными, ленивыми, но Юджиния нашла самое точное определение: они напоминали высушенные на солнце дряблые жабьи лапки.

– …Дети говорят, ты легла сразу после завтрака. Должно быть, я уже ушел в контору Клайва… сам-то я не особенно склонен к этой дневной сиесте… наверное, во мне слишком глубоко сидит янки… ну, и весь этот шум с верфи как-то бодрит… никакого вам средневосточного «на той неделе», «в будущем году». Сказано – сделано…

Юджиния не удостоила мужа ответом. Она молча слушала его разглагольствования. Ей и в голову не пришло подумать: «Как удачно, что Джордж не вломился в номер раньше, ведь он мог застать нас с Джеймсом в постели». Она не терзала себя укорами, вроде: дети подумают, что я веду себя странно. Она не испытывала ни малейшего колебания, ни малейшего угрызения совести; просто продолжала сидеть на том же месте, медленно осознавая: «Я усвоила очень важный урок. Я умею скрывать свои чувства, я овладела искусством притворства».

– Мне гораздо лучше, спасибо, Джордж, – отозвалась Юджиния, и на ее лице появилась любезная, учтивая улыбка. – Спасибо, что ты зашел меня проведать. Я как раз собиралась начать одеваться к обеду. Скоро я к вам присоединюсь. Ты не мог бы по дороге позвонить Олив?..

Юджиния встала, потуже затянула вокруг талии поясок пеньюара и посмотрела через комнату на разобранную кровать с таким видом, будто вовсе забыла о ее существовании.

– Господи! – рассмеялась она. – Нет, пожалуй, не надо, сначала я позвоню коридорной. Похоже, меня в самом деле лихорадило: вокруг такой беспорядок. Нет, Олив не должна показываться здесь, пока тут не наведут порядок. Иначе она утратит всякое уважение к хозяйке, которая в ее глазах непогрешима. – Смех и непринужденность Юджинии были стопроцентно убедительными.

Пройдя по выложенному кафелем полу, она широко распахнула ставни. Солнечный свет, беспощадный, как вышколенная сиделка, ворвался в комнату.

– О Боже мой! – запротестовала Юджиния, когда лучи солнца вырвали из полутьмы смятую шелковую блузку, одну туфлю, корсет, панталоны. – Ну, я веду себя совсем как ребенок. Прости, пожалуйста, Джордж, сейчас я приберу здесь.

«Хорошо, – сказала она про себя, окидывая взглядом кучу белья, – что нигде нет и следа Джеймса». Однако в этом открытии не было ничего радостного, волнующего; в ней говорил холодный здравый рассудок. С таким же успехом она могла бы раскладывать пасьянс на обеденном столе или смотреть, как подрезают цветы перед тем, как поставить их в вазу. «Практика – основа совершенства», – напомнила она себе.

Джордж не отрываясь смотрел на жену; собрался что-то сказать, но передумал. Она вела себя странно – сновала по комнате с непривычным проворством, рассовывала белье по углам, но, может быть, все дело в том, что ее лихорадит? К тому же подобная перемена ему по-своему импонировала: ему нравилось, что Джини возвращается к активному существованию: он приветствовал возврат к американскому образу жизни. В последнее время она стала какой-то таинственной, неуловимой, похоже, на ней начали сказываться витающие в здешнем воздухе обычаи Востока. «Приятно, что она снова приходит в себя, – сказал себе Джордж. – И ее поведение меняется к лучшему».

Если бы какая-нибудь иная мысль и закралась в сознание Джорджа, он тотчас же выбросил бы ее из головы. Юджиния – его жена, тут же нашелся бы он; она выросла в Филадельфии, у нее прекрасное происхождение, она воспитывалась в лучших пансионах; она впитала в себя все тонкости светского этикета. Она никогда не забудет о том, что является сутью ее долга; эта суть вошла в нее с молоком матери.

– Так мы будем в саду, Юджиния, – сказал Джордж, удаляясь чуть неуверенно, но с достоинством, – выпьем аперитив перед обедом…

– Хорошо, – ответила Юджиния. – Я приду. Она услышала, как закрывается дверь, и вновь устремила взгляд на постель.

«Я встретил девушку в лугах…»– произнесла она нараспев, обращаясь то ли к себе, то ли к комнате. Ее голос взмывал вверх над постелью и скомканными простынями, над запахами моря и людей, над терпким запахом земли, запахом необожженной глины:

Юджиния взбила подушки, расправила покрывало и, в довершение, провела рукой по верхней простыне, чтобы ни у кого не могло создаться впечатления, будто кто-то прикасался к ней.