Последнее прощение

Она думала о нем. Самый красивый мужчина в Европе, острослов, повеса, поэт, любовник и борец, который отдал свою дочь пуританам, потому что не мог допустить, чтобы она его обременяла.

— А что с ним случилось?

— В последний раз я видел его в 1633 году в Амстердаме. Он хотел остепениться. Говорил, что снова начнет писать, но только уже не стихи. Ему хотелось поселиться в новой стране, чистой стране, хотелось, чтобы все забыли о том, что жил когда-то некий Кристофер Эретайн. Он сказал, что выроет себе могилу и поставит надгробный камень, а потом устроит ферму и будет что-нибудь выращивать, кое-что писать, и, может быть, наконец-то воспитывать детей. Он отправился в Мериленд. — Лопес улыбнулся. — Я слышал, что там есть могила с его именем, но подозреваю, что он насмехается над теми, кто верит, будто он покоится в ней. Думаю, теперь он завел ферму, а может быть, он уже умер.

— Он никогда не писал вам?

— Ни слова. — Лопес казался усталым. — Он сказал, что отправляется в Мериленд, чтобы забыть все прошлое зло.

— А печать?

— Он увез ее с собой.

— Так, может быть, он жив?

— Может быть. — Лопесу очень не хотелось врать Кэмпион. Она нравилась ему. Он угадывал в ней внутреннюю силу покойной Агаты и до некоторой степени темперамент Кита Эретайна. Но Эретайн был другом Лопеса, и он в свое время заставил Мордехая Лопеса дать обещание. Простое и торжественное. И состоявшее в том, что Лопес никогда никому не раскроет, кем стал Кит Эретайн, даже его собственным незаконнорожденным детям. И Лопес сдержал свое слово. Хотя получал известия из Мериленда после 1633 года и знал, что Эретайн жив. — Из него не получился великий поэт, и он совсем бросил писать стихи. Подозреваю, что и Кит Эретайн из него не получился, так что он и пытаться перестал. Если хотите, считайте его американским фермером средних лет, который иногда вспоминает свою былую жизнь.

Во взгляде Кэмпион было презрение.

— И брошенных детей?

— С немалым состоянием, если вы соблаговолите его принять.

— Не соблаговолю.

Она злилась на человека, которого никогда не встречала. Она встала, бессильная и несчастная, подняла печать святого Луки и, с ненавистью посмотрев на нее, решительно положила на стол:

— Мне она не нужна.

Старик смотрел, как она подошла к камину, отодвинула в сторону экран и стала яростно ворошить догорающие угли. Полено разломилось, выбросив сноп искр. Она положила кочергу и снова повернулась к Лопесу:

— A «Mercunus» поступает в Мериленд? Лопес насмешливо сощурился:

— На это уходят недели. А пока, — он поднял печать, — возьмите обратно.

Кэмпион затрясла головой.

— Но почему он не мог хотя бы раз приехать ко мне? Лопес ее будто не слышал. Он держал печать перед глазами и говорил спокойно, почти небрежно.

— В Лондоне у меня есть друзья-торговцы, которым нет дела до моей религии. Вэвесор поспрашивал у них, что новенького вокруг. Похоже, сэр Гренвилл Кони взял замок Лэзен себе в собственность. — Он перевел взгляд на Кэмпион. — Без компенсации.

Она пришла в ужас.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что Тоби Лэзендер лишился всего. Всего. Думаю, он вместе с матерью теперь живет на благотворительность.

Кэмпион уставилась на печать, ярко поблескивавшую золотом в темной комнате. Она почувствовала, что ей не избавиться от печатей. Ради Тоби она должна следовать плану Киту Эретайна. — Я должна их собрать?

Лопес кивнул.

— С нашей помощью. Это задание я дам Вэвесору.

— Вашему волкодаву?

Лопес снова кивнул:

— Я натравлю волкодава на лягушку.

Лопес перехитрил ее, отвлек от горьких мыслей о Ките Эретайне, переключил внимание на долг перед Тоби и его матерью. Но она не даст себя отвлечь. В ее голос послышались гневные ноты:

— Мой отец вернется?

В словах старика звучала нежность.

— Это решать ему самому. А какое это имеет значение? Я помогаю вам, потому что я все еще в долгу перед ним.

В сознании Кэмпион будто воскресла проповедь Мэттью Слайза: «Ревнивый Бог перенес зло отцов на детей». Она смотрела на печать святого Луки и размышляла о том, что это зло ее отца теперь обрушивается на нее. И ради Тоби она должна смириться, хоть и ненавидит печати. Она перевела взгляд на Лопеса:

— Оставьте ее у себя, пока я здесь. Он вздохнул:

— Потерплю еще несколько дней. Я хранил ее шестнадцать лет.

Через час Кэмпион отправилась спать, а он еще немного помедлил после ее ухода. Раскрыл занавески и задумался о давней любви пуританки и поэта — жестокой, обреченной любви, которая так ярко вспыхнула на краткий миг и оставила после себя эту девушку, столь же изумительную, как и сама эта любовь. Река в арках моста вздымалась и опускалась, и на волнах дрожали отблески корабельных огней. Кит Эретайн был его другом, его дорогим другом, но Лопес не мог не согласиться с Кэмпион. Если сравнить отца и дочь, то стыдиться должна не она, а он. Лопес посмотрел поверх моста вдаль, на запад, в ночь и пробормотал давно привычные грустные слова: «Друг мой, друг мой».

Глава 25

В Лондоне царил переполох. Ведьма удрала из самого Тауэра, и теперь войска прочесывали город, правда, их усердие умерялось подозрением, что беглянки здесь уже давно нет. Церкви были переполнены, проповедники призывали Бога защитить своих детей от дьявола, а все найденные на заре трупы списывались за счет разгуливавшего по городу нечистого.

Утром за завтраком, после продолжительной беседы с Кэмпион, Мордехай Лопес, наблюдая, как на противоположном берегу солдаты обыскивают верфи, насмешливо сказал:

— Им предстоит длинный и бесплодный день.

— Как и большинству солдат, — проворчал Деворэкс. Лопес взглянул на покрасневшие глаза Вэвесора Деворэкса.

— Была плохая ночь?

— Ночью плохо не было. — Деворэкс выпил воды. — Просто я становлюсь чертовски стар для этого занятия. Ладно, что нужно делать?

Лопес попивал чай из блюдечка. Без этой роскоши он обойтись не мог.

— Я хочу, чтобы в Оксфорд передали сообщение. Кто-нибудь из твоих людей сможет это сделать?

— Они этим все время занимаются. А зачем?

Лопес рассказал Деворэксу о сэре Тоби Лэзендере, но полковнику услышанное не понравилось.

— Думаешь, она помчится к нему?

— Если он ее примет. — Лопес подул на чай. — Будь я любителем пари, я бы сказал, что еще до наступления зимы она станет леди Лэзендер.

Деворэкс подождал, пока Марта Ренселинк расставляла тарелки. Когда экономка удалилась, он с жаром заговорил:

— Она дура! Она бы должна в Амстердам ехать! Там она была бы в безопасности.

— Она поедет в Оксфорд. — Изящным движением указательного Пальца Лопес подцепил листик чая из блюдца. — Можешь доставить ее туда?

— Сейчас ты дергаешь за ниточки, Мордехай, а я ради тебя готов плясать по всему этому проклятому свету. Я полагаю, ты вернешься в Амстердам?

— Да, когда она уедет.

— И оставишь меня здесь, — угрюмо буркнул Деворэкс. Он ткнул ложкой в яичницу, поглядел, как скользит по оловяной тарелке желток, и перевел угрюмый взгляд на чай Лопеса.

— Не знаю, как ты можешь пить это дерьмо. — Он сгреб остатки яичницы и вывалил на кусок хлеба. — Значит, я должен собрать печати?

— Если можешь.

— Могу, Мордехай, могу. На это потребуется время, но я могу.

На изуродованном лице появилась загадочная улыбка, такая же горькая, как и те планы, что он строил в отношении драгоценностей и Договора. Вэвесор Деворэкс собирался на войну.

Сэр Гренвилл Кони охнул от боли.

— Сэр Гренвилл! Не двигайтесь! Умоляю вас, сэр, не двигайтесь!

Доктор надавил на ланцет и смотрел, как в серебряную чашу стекает кровь. Когда он пускал кровь состоятельным пациентам, то всегда пользовался серебряной чашей, — это был знак уважения. Доктор Чэндлер озабоченно сказал:

— Густая, сэр Гренвилл, очень густая.

— Больно! — простонал сэр Гренвилл.

— Потерпите немного, сэр Гренвилл, это недолго. — Чэндлер ободряюще улыбнулся. — А день-то какой замечательный, сэр Гренвилл, чудесный день. Возможно, прогулка на лодке взбодрит вас.