Хозяйка Рима

— Я ненавижу тебя.

— Взаимно.

— Теперь госпожа Флавия ни за что не возьмет меня с собой в Рим.

— Вот и мне кажется то же самое.

— Она сказала, что приглашена на придворный пир. В следующем месяце, когда император объявит ее сыновей наследниками трона. Она сказала, что возьмет меня с собой, чтобы я потом мог повидаться с матерью, — Викс пожал плечами. — Хотя невелика разница, увижу я императора или нет.

— А ты его когда-нибудь уже видел? — Арий переломил надвое каравай хлеба.

— Однажды.

— Ну и как?

— Я ненавидел его, — ответил Викс. — Поделись хлебом.

Арий решил, что на сегодня суровых слов хватит. Размышляя о том, правильно ли он поступил, Арий передал Виксу половину каравая. Да, как жаль, что в эти минуты рядом с ними нет Теи! Оба принялись жевать хлеб: Викс с трудом, Арий — молча.

— Что нового слышно от матери? — наконец он нарушил молчание.

— Особенно ничего. Время от времени она посылает госпоже Флавии привет. По ее словам, кто-то читает ее письма.

Отец и сын откинули головы к стене и закрыли глаза. Оба сидели в одинаковой позе, сомкнув мозолистые от рукоятки меча руки вокруг покрытых шрамами загорелых колен.

— Мой тебе совет — не слушай этот голос, — произнес Арий, не открывая глаз. — Я про тот, что у тебя в голове. А еще я бы не советовал тебе так широко размахивать мечом.

Может, им все же не стоит прерывать занятия?

Рим

— Кстати, Афина, — произнес Домициан. Я сидела у его ног, и он как обычно гладил мне волосы. — Сказать тебе, что я сегодня выяснил?

— Как я могу воспрепятствовать тебе, цезарь?

— Ах, Афина, ты неисправима. Мне казалось, ты уже усвоила свои уроки.

— Ну хорошо, я их усвоила.

— Тогда сиди тихо, как хорошая девочка, и слушай. У меня в Иудее есть свой соглядатай. Похоже, он проявляет завидное усердие, ибо сумел разузнать нечто такое, что ускользнуло от внимания других моих шпионов.

— И что это?

— Твое происхождение. Моя дорогая, с чего это ты так побледнела? Может, хочешь вина? Могу предложить тебе выдержанное, из старых запасов. Я когда-то конфисковал его у Люция Эзерния, о котором поговаривали, будто он предатель. Не знаю так это или нет, но в вине Люций знал толк.

— И что же он сказал?

— Люций Эзерний?

— Твой соглядатай!

— А, он! Так вот, я уже почти полностью раскопал твою историю и теперь знаю про тебя почти все — и про Квинта Поллия, и про афинского торговца, который обучал тебя греческому, а заодно лишил тебя девственности, про твою слабость к гладиаторам. Но что было раньше? Чистая страница. Пустое место. Пока наконец не получил любопытный отчет из Иудеи от моего соглядатая. Крепость на горе, жаркая ночь, город, полный мертвых евреев, и лишь горстка тех, кому повезло остаться в живых. Мне продолжать?

— Нет.

— Скажи, Афина, ты знала, что кроме тебя в живых остались еще шестеро? Две старухи и четверо других детей, все из них мальчики? Я из любопытства проследил судьбы их всех. Тебе известно, где они сейчас? Те, кому тогда повезло выжить?

— И где же?

— Мертвы. Все до одного. Их лишили жизни за то, что они принесли несчастье в семьи, купившие их. Последние евреи Масады, которые несут с собой беды всему, к чему они прикоснутся. Похоже, ты последняя, кто до сих пор жив. Но ты никогда не приносила мне бед и несчастий. Что скажешь?

— Думаю, что нет.

— Между прочим, я помню Масаду. Тит плакал, он питал слабость к евреям. А вот я хохотал.

— Не сомневаюсь.

Внезапно Домициан схватил меня сзади за волосы.

— Прекрати, ты делаешь мне больно, слышишь!

— Ты говорила, будто ты богиня.

— Я и есть богиня.

— Неправда, ты лжешь! — Он стиснул мне голову руками, словно орех щипцами. — Ты появилась на свет из лона какой-то еврейки в пустыне, с криком и вся измазанная кровью, как и все смертные младенцы, и никакая ты не богиня. Из нас двоих божество это я, но не ты. В Риме лишь один бог. Я избавился от Ария Варвара, избавился от тебя.

— Но ведь ты от меня не избавился. Пока не избавился. Так что, вместо того, чтобы вести пустые разговоры, возьми и избавься.

— О, это я успею сделать, но сначала я хотел бы это услышать.

— Что именно?

— Сама знаешь что. Давай, говори.

— Что мне страшно? Это тебе страшно, цезарь. Я же всего лишь еврейка, которая появилась на это свет, надрываясь криком посреди пустыни…

— Прекрати насмехаться надо мной, слышишь!

— Я — Афина! — крикнула я и разразилась безумным хохотом, не обращая внимания на боль, которая грозила вот-вот расколоть мой череп надвое. — А до этого я была Тея, певичка, рабыня и любовница гладиаторов. А до того, я была Лия, дочь Вениамина и Рахили из Масады. Я такая же смертная, как и ты, ты обыкновенный человечек, — я нарочно выкрикнула эти слова во весь голос, чтобы их услышали рабы, которые наверняка подслушивали за дверью, чтобы их услышали приспешники императора, чтобы их услышал весь мир. — И я никого не боюсь!

Несколько секунд он смотрел на меня. А потом расхохотался.

С постели я встала лишь через восемь дней.

— Вот уж не рассчитывала увидеть тебя столь скоро, — сказала Юстина, глядя Павлину в глаза. В ее взгляде читались тепло и участие. — Но вот ты здесь, причем во всем своем великолепии.

— Через час я должен явиться во дворец к императору. — Павлин взял под мышку шлем с алым гребнем. Император устраивает официальный прием в честь своей племянницы и ее сыновей.

Они зашагали бок о бок по длинному мраморному коридору. Другие жрицы спешили мимо в развевающихся белых одеждах. Иногда им навстречу попадались римские матроны, которые пришли помолиться сюда перед Сатурналиями, праздником в честь завершения старого года, когда в каждом доме царили суета и неразбериха по случаю года наступающего. На весталку и ее гостя никто не обратил внимания. К тому же их не раз уже видели вместе — они тихо беседовали, склонив головы, в публичном зале. В любом случае, кому бы пришло в голову строить догадки по поводу отношений между жрицей Весты и правой рукой самого императора?

— Я сегодня кое-что сделал, — произнес Павлин, закладывая руки за спину — жест, который он позаимствовал у Домициана. — Лепида, она прислала мне в преторианские казармы записку. Она иногда так делает. «Сегодня вечером», вот и все, что в ней было написано. Я всегда поручаю моим центурионам заменить меня вечером. Но сегодня…

— Что сегодня?

— Я начал созывать их к себе, как вдруг… сам не знаю почему, но я перевернул записку, написал на чистой стороне «Я занят» и отослал обратно. — Павлин заглянул жрице в глаза. — Такого со мной еще не случалось.

— Но почему именно сейчас?

— Я подумал о том, что бы ты сказала мне, будь ты в ту минуту рядом. Или что бы ты подумала.

— А что, по-твоему, я подумала бы?

— Я подумал, что ты бы нашла для меня оправдание. Я же не хочу, чтобы ты нашла для меня оправдание. Я хочу, чтобы ты гордилась.

— А я и так горжусь.

— Мною?

— Тобой.

Павлин громко выдохнул.

— Могу я у тебя что-то спросить?

— Спрашивай.

— Сколько тебе лет?

Юстина растерянно заморгала.

— Двадцать девять.

— То есть тебе остается служить Весте еще десять лет, а потом ты станешь свободна?

— Да.

— Когда эти десять лет истекут, выходи за меня замуж.

Молчание.

Наконец Павлин осмелился поднять глаза. Юстина смотрела на него в упор, ошарашенная его предложением.

— Павлин.

— Что?

— Я… — Юстина отвернулась и нервно поерзала на скамье, чего раньше за ней никогда не водилось. — Считается, что женитьба на бывшей весталке приносит несчастья.

— Что ж, я готов сыграть в кости с фортуной.

— Павлин, тебе ждать еще целых десять лет. А до тех пор я обязана соблюдать обет, и я его не нарушу.

— Знаю. И я готов ждать.

— К тому времени мне уже будет тридцать девять. Я буду слишком стара, чтобы родить тебе детей.