Золотой дикобраз

Мария от идеи такой поездки в восторг не пришла. И не потому, что любила дочь меньше, чем муж, — она ее обожала. Нежно-розовые щечки, огромные голубые глаза, золотистые кудри, улыбка, от которой можно сойти с ума, — не дитя, а ангелочек. Просто подобного рода процессии устраивали для сыновей, не дочерей. Поэтому все это было для Марии как соль на рану.

Но Карла отговорить не удалось. Поскольку дитя родилось в декабре — то есть для поездок верхом этот месяц не годился — Карл назначил процессию на апрель, в день рождения Марии.

И вот в один из теплых весенних дней по булыжным мостовым Блуа застучали подковы красочной кавалькады. Горожане высыпали на улицы, повысовывались из низких окон своих домов, крестьяне с женами оставили в этот день свои поля, чтобы приветствовать герцога и герцогиню.

Карл ехал на коричневой кобыле с атласной кожей. Он выбрал ее за спокойный нрав, чтобы быть уверенным, что она в этой суматохе вдруг не понесет и не испугает маленькую белую лошадку рядом, на которой восседала верхом Мария-Луиза, заботливо укутанная в бархат. Золотое ее седло имело форму кресла. Ребенок не понимал, да и не мог понять, смысла происходящего, почему так много людей вокруг, почему они все выкрикивают ее имя. Ей попросту было страшно, нижняя губка трогательно отвисла, на глаза навернулись слезы. Мария-Луиза была готова вот-вот расплакаться.

Карл видел это. Он нервно оглядывался по сторонам, часто наклонялся, чтобы погладить ее по головке и немного успокоить. Все время напоминал охране держать возбужденную толпу подальше.

Крестьянки в серых шерстяных костюмах и своих лучших белых чепцах, жены горожан, кто в шерсти, а кто и в бархате (это уж какие у мужа доходы), все они, затаив дыхание, умильно наблюдали за процессией.

— Она испугалась, бедная деточка!

Маленькие надутые губки Марии-Луизы, испуганные округлившиеся глазки превращали ее вдруг из далекой, заоблачной Орлеанской принцессы в маленькое беспомощное дитя, точно такое же, как и их собственные Франсуа и Франсуазы.

Женщины осаживали своих не в меру шумных мужчин:

— Да уймитесь же вы, идиоты! Вы и так напугали бедную крошку своими глупыми выкриками.

Шум постепенно стих. Все, не отрывая глаз, следили, заплачет ли ребенок. Но, подбодренная ласками отца, Мария-Луиза внезапно улыбнулась и помахала ручонкой. При этом она своими пухленькими пальчиками пошевелила так, как ее учили. Это привело толпу в такой восторг, что почти одновременно все радостно засмеялись. Карл чувствовал себя триумфатором.

Процессию составляли сто Орлеанских конных рыцарей, едущих впереди герцога и его дочери. Столько же их замыкало шествие. Они медленно наполнили городскую площадь и остановились перед массивным каменным зданием ратуши. По другую сторону площади мрачно возвышалась тюрьма.

Звеня шпорами и кольчугами, всадники на полном скаку подъехали к ступеням ратуши, а затем выстроились по обе стороны, создав проход, по которому герцог и его дочь должны были подъехать к входу, где их с волнением дожидался городской совет.

Маленькая семилетняя девочка, дочь мэра, наряженная в цвета Орлеана, испуганно прижимала к груди охапку цветов — орлеанские розы и французские лилии. Она должна была в нужный момент преподнести их Марии-Луизе и сказать небольшую речь. Но бедное дитя забыло все слова своего выступления. В смущении она бросила цветы к копытам коня и уткнулась головой в отцовскую мантию. Во всем остальном церемония прошла довольно гладко. Ее кульминацией было вручение Марии-Луизе золотого ключа от тюрьмы, чтобы она могла отпереть ее и выпустить узников.

Взять огромный блестящий металлический предмет Мария-Луиза категорически отказалась. Это сделал за нее Карл и тут же передал члену совета, который вручил его начальнику тюрьмы, а тот в свою очередь передал своему первому помощнику. Помощник, отвесив глубокий поклон, подошел к большой железной двери и начал действовать так, как будто он ее отпирает.

Разумеется, этот ключ был чисто символическим. Его специально изготовили для подобных оказий. В ряде случаев он символизировал собой ключ от городских ворот. Его вручали герцогу, когда тот проезжал через город. Порой его представляли как ключ от сердца горожан и дарили в знак гостеприимства. В любом случае, это был очень красивый золотой ключ.

Для внешних дверей ключа не нужно было вовсе, а ключи от камер использовали час назад. Узники уже были готовы и стояли за дверью, ожидая момента, когда она откроется и они смогут выйти на свободу, которую в свой трехлетний юбилей так милостиво даровала им Мария-Луиза.

Дверь скрипнула и демонстративно распахнулась. Показались заключенные, их было не меньше двух сотен (около шестидесяти из них арестовали прошлой ночью, чтобы милосердный жест герцога и его дочери выглядел более впечатляюще). Медленно выходили они из дверей и заполняли собой пространство перед герцогом. Узники должны были выразить ему свою благодарность. Тоже часть ритуала.

Четверть этого сброда составляли женщины — толстые краснощекие бабы в лохмотьях. Большая часть их сидела за мелкие кражи, несколько отбывали наказание за убийства или за еще более тяжкие преступления, например, такие, как выбрасывание из окон мусора. От этой пагубной привычки отцы города решили отучить всех. Мужчины в своем большинстве были грабители и убийцы, некоторые обвинялись в государственной измене, что было в те годы весьма распространенным преступлением. Все вместе они являли миру неприглядную картину. Окружив довольно плотным кольцом герцога с дочкой, преступники опустились на колени.

Карл сделал знак охране, чтобы не позволяли им близко подползать в нему, ибо благодарность преступников отдавала крепким смрадом тюремного быта. Когда последний из них вышел за дверь, апрельское солнце немедленно скрылось в облаках, как бы желая прикрыться от зловония. И это, кстати, дало возможность узникам чуть-чуть шире раскрыть глаза на свет Божий после долгих дней, недель, а то и лет, проведенных в темных, без окон, казематах.

Когда они все вместе принялись выкрикивать слова благодарности, поднялся невообразимый шум. Особенно старались те, что сидели за государственную измену. Во всю силу своих легких они вопили о преданности до гроба герцогу Орлеанскому. Женщины рыдали и пытались найти в толпе проход, чтобы поцеловать герцогу руку. Мария-Луиза стояла испуганная, готовая в любую минуту расплакаться.

В конце концов, это столпотворение рассеялось, и бывшие узники растворились в толпе горожан, отправившись праздновать свою свободу.

В следующем, 1441 году Карлу VII Французскому пришел конец, что весьма прискорбно. Практически он сам себя уморил голодом, ибо боялся, что его отравит родной сын. Действительно ли Людовик XI что-то предпринимал, чтобы ускорить смерть отца, сказать невозможно, тем более доказать. Но из своего нетерпеливого ожидания отцовской кончины он никогда секрета не делал. Как только напуганный до смерти король отправился в могилу, Людовик XI проворно взобрался на трон, жадно схватил корону и крепко нахлобучил ее себе на голову. Затем извлек на свет тысячу всевозможных планов и немедленно начал претворять их в жизнь.

Коронация Людовика XI представляла собой пышное, феерическое зрелище, затем последовал парад по городам Франции — первый шаг в продуманной и хорошо организованной кампании [15] (сейчас бы сказали, и рекламной кампании по популяризации нового короля). Так началось долгое и неоднозначное правление этого «короля-паука», как его вскоре прозвали, и прозвище закрепилось за ним навсегда.

Карл Орлеанский прибыл в Париж, чтобы присутствовать при въезде своего кузена в город. Король Людовик был ласков и сердечен со своим владетельным родственником, чьи земли он со временем унаследует. Пытливо вгляделся король в лицо престарелого Карла и остался весьма доволен, как бывал доволен, замечая признаки смерти, подкрадывающейся к его отцу. Он был рад тому обстоятельству, что здоровье Карла ухудшается. Значит, все идет хорошо. Значит, можно спокойно отпустить его обратно в Блуа к жене. И король освободил Карла от его обязанностей при дворе, разрешив ему вернуться домой. На прощание Людовик сказал Карлу несколько теплых слов, предполагая, что никогда больше его не увидит. Да и слышать о нем он ничего не хотел, кроме, пожалуй, одного — довольно радостного известия о его кончине.