Содержанка

Поначалу Лида проклинала его. На английском, на русском и даже на китайском.

— You bastard, Alexei, you’re enjoying this. Help me out here. [1]

— Нет.

— Damm уои. [2]

Наблюдая за ее мучениями, он лишь улыбался, чем доводил ее до бешенства. Сперва Лиде было очень тяжело — попросту не хватало слов, но сейчас, хоть признавать это было крайне неприятно, она понимала, что брат был прав, когда заставлял ее учить русский, буквально терзая ее. Схватывала она быстро и теперь с удовольствием разговаривала на том языке, которому ее мать отказалась ее учить.

— Russian? — говорила Валентина на чердаке их китайского дома, презрительно хмуря темные глаза, горевшие на ее красивом лице. — What good is Russian now? Russia is finished. Look how those murdering Bolsheviks destroy my poor country and strip it naked. I tell you, малышка, forget Russia. English is the language of the future. [3]

И мать встряхивала длинными шелковистыми волосами, как будто выбрасывая из головы все русские слова.

Но теперь в холодном вонючем вагоне поезда, тянущегося по бескрайним равнинам Северной России в сторону Фелянки, Лида вспомнила этот разговор, услышав вопрос сидящей напротив женщины.

— Вы из какой части России будете, девушка?

— Я из Смоленска, — солгала она и увидела, как женщина удовлетворенно кивнула. — Из Смоленска, — повторила она, наслаждаясь звучанием этих слов.

4

Китай, 1930

В пещере было холодно. Холодно настолько, что замерзло бы даже дыхание богов. Но пещера была слишком мала, чтобы разводить огонь. Чан Аньло неподвижно, как один из крошащихся серых валунов вокруг, сидел на корточках у входа. Ни единого шевеления. Ничего. Серое пятно на фоне однообразной серости зимнего неба. Но снаружи порошил снег, который под неожиданными порывами ветра то и дело вперемешку с пылью срывался с каменистых осыпей и вихрем проносился мимо пещеры, оседая на ресницах и рассекая до крови губы. Чан не замечал этого. У него за спиной по поросшим лишайником каменным уступам журчала вода. Этот негромкий предательский шепот был невыносимее холода.

«Будьте тверды духом».

Слова Мао Цзэдуна. Нового могущественного лидера, который встал во главе Коммунистической партии Китая.

Чан моргнул, чтобы сбить с ресниц лед, и тут же почувствовал кипящую где-то внутри злость. Сосредоточься. Он заставил свой разум сконцентрироваться на том, что должно было сейчас произойти. Пусть поганые псы из Националистической армии Чан Кайши узнают, что он им приготовил, что ждет их внизу, в долине на железнодорожных путях. Точно аллигатор, дожидающийся жертву в водах великой реки Янцзы. Невидимый. Неслышимый. Пока его зубы не вопьются в добычу и не разорвут ее на куски.

Чан пошевелился. Всего лишь легчайшее движение руки в перчатке, но этого хватило, чтобы из глубины пещеры, которую пробили в камне ветер и дождь, показалась другая фигура.

Этот человек, как и сам Чан, был в большой шапке и стеганом ватнике, таком толстом, что различить под ним очертания тела было невозможно. Лишь тихий голос указал на то, что рядом с ним женщина. Она присела рядом с Чаном, движения ее были мягкими, словно течение воды.

— Они едут? — прошептала она.

— Снежные заносы в долине задержат поезд. Но они приедут.

— Это точно?

— Будь тверда духом, — повторил Чан слова своего вождя.

Внимательными черными глазами он обвел расстилавшийся перед ним горный ландшафт. Китай суров. Особенно для тех, кто вынужден бороться за жизнь здесь, в этом безлесом краю, где безжалостные сибирские ветра сдувают с поверхности всю почву, подобно ногтям, сдирающим с кожи грязь. И все же было в этом месте что- то такое, что трогало его задушу, что-то могучее, бросающее вызов. Горы — символ покоя и уравновешенности.

Здесь не было тех влажных теплых ветров, к которым он привык за последние несколько месяцев, живя в южных провинциях Хунань и Цзянси, откуда пошло коммунистическое движение. Там, в личном убежище Мао Цзэдуна, неподалеку от Наньчана, воздух был наполнен липкой сладостью, от которой у Чана мутилось в голове. Это ощущалось везде: в рисовых полях, на террасах, в тренировочных лагерях. Это был запах разложения. Гниения человека, обезумевшего от власти.

Чан никому не говорил о том, что почувствовал этот приторный аромат, не поделился ни с кем из своих братьев-коммунистов ощущением того, что что-то было не так в самом сердце их движения. Все они, включая Чана, были готовы бороться с националистами из правящей партии Чан Кайши, были готовы умереть за то, во что верили, и все же… Чан резко глотнул воздух. Его друг, Ли Та-чао, до конца был отдан идее и погиб. Чан сплюнул на голые камни. Ли предали. Его и еще шестьдесят человек задушили в самом центре Пекина. Однако Чан не мог указать на что-то конкретное и сказать: «Вот откуда идет гнилостный запах тления». Он просто ощущал какое-то смутное волнение. Холодный пронизывающий ветер, который наполнял его тревогой.

Конечно же, ни о чем таком он не мог сказать Куань. Он повернулся к ней и окинул внимательным взглядом ее напряженное молодое лицо с прямыми бровями и широкими угловатыми скулами. Это лицо нельзя было назвать хорошеньким, но в нем чувствовались сила и целеустремленность, что для Чана было важнее. А когда она улыбалась (что случалось нечасто), ее как будто покидал какой-то темный демон, и тогда внутри нее загорался свет яркий, как утреннее солнце.

— Куань, — негромко произнес он, — ты когда-нибудь задумываешься о тех жизнях, которые мы отнимаем, когда совершаем такие поступки? О родительском горе? О женах и детях, сердца которых разорвутся, когда весть постучится к ним в дверь?

Она сидела рядом с ним, плечом к плечу, поэтому он почувствовал, как она вздрогнула, когда быстро повернулась к нему лицом. Ее мягкие щеки раскраснелись от холода. Однако дрожь ее была вызвана не страхом. Он чувствовал это, глядя ей в глаза, слыша ее быстрое легкое дыхание. Эта дрожь была вызвана возбуждением.

— Нет, мой друг, никогда, — ответила она. — Ведь это ты, Чан Аньло, разработал эту операцию и привел нас сюда. Мы пошли за тобой, так неужели ты… — Она осеклась, не решаясь произнести вслух то, о чем подумала.

— Нет. Я не собираюсь менять план.

— Хорошо. Такты говоришь, поезд будет?

— Да. Скоро. И эти националисты, эти проклятые пожиратели навоза заслуживают смерти. Они убивают наших братьев, не задумываясь.

Она решительно кивнула. В серый воздух белым облачком поднялось ее дыхание.

— Мы на войне, — сказал Чан, снова опустив глаза на пистолет, висевший у него на ремне. — А на войне люди умирают.

— Да, и мы победим на этой войне, чтобы коммунизм принес справедливость и равенство всему китайскому народу.

Сидя на каком-то Богом забытом промерзшем горном уступе, Куань улыбнулась Чану, и он почувствовал, как тепло разлилось по краешку холодной черной пустоты, которая зияла у него внутри, где- то рядом с сердцем.

— Да здравствует наш великий и мудрый вождь Мао, — торопливо произнесла Куань.

— Да здравствует наш вождь, — эхом отозвался Чан.

В этих четырех словах не было уверенности. Даже он сам услышал, как слабо они прозвучали, почувствовал червоточину, и все же глаза Куань убежденно сверкнули. Ее маленькие аккуратные уши не расслышали его сомнений.

Чан поднялся и медленно и глубоко вздохнул, успокаивая учащенно забившееся сердце. Прямо перед ним скала резко уходила вниз, образуя узкое ущелье, с противоположной стороны которого вздымалась такая же голая безликая громадина. Вокруг не было ни деревни, ни колеи от повозки, ни даже следа дикого козла. Лишь сплошные, лишенные всякой растительности камни в коконах льда да два серебристых металлических рельса, которые змеились по дну ущелья. Железнодорожный путь.